Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне
Шрифт:
— Так неужели ради отдаленных умозрительных опасностей…
— Да, Люциус, да! Нет таких средств, которые я не решился бы применить в борьбе с этими людьми. Пусть даже средства будут казаться отталкивающими для разборчивой совести — сейчас не время с этим считаться. Когда дело дойдет до кровопролития, никому не удастся остаться незапятнанным. Поэтому я взываю к вашему разуму…
— Не тревожьтесь, я не покину вас и короля в такую минуту. Если б арест пяти членов удался ему, я бы немедленно подал в отставку. Но теперь, когда он окружен врагами со всех сторон, когда превратился чуть ли не в беглеца в собственном королевстве… Бросить его сейчас — такой низости я бы никогда себе не простил. И все же…
— Да?
— Я не могу скрыть от вас, какой тяжестью это ложится мне на сердце. Вам, старому другу, мне не стыдно признаться: ничего, кроме гибели, я не жду для себя на этом
«23 апреля в сопровождении нескольких дворян король появился во главе небольшого отряда под стенами Гулля и потребовал впустить его. Но ворота оставались закрыты, а мосты подняты по приказу сэра Джона Готэма, члена палаты общин, которого парламент назначил быть комендантом этого города, содержавшего большие арсеналы. Сэр Джон Готэм вышел на стену и, опустившись на колени, просил короля не приказывать ему ничего такого, в чем он вынужден был бы ему отказать в настоящее время, ибо он не может впустить его величество, не нарушив тем самым доверия парламента, и просит дать ему отсрочку, чтобы снестись с палатами и узнать, каковы будут распоряжения на этот счет.
Король, получив отказ, пришел в бешенство и потребовал, чтобы была предоставлена письменная инструкция парламента, запрещающая ему въезд в собственный город, иначе он отказывается этому поверить. Но сэр Джон Готэм только повторял свою просьбу не приказывать ему того, чего он не может исполнить. Тщетно прождав у стен города несколько часов, король объявил сэра Готэма изменником и вернулся ни с чем.
В ответ на жалобу, посланную королем, парламент вынес постановление, что сэр Джон Готэм лишь исполнил свой долг повиновения обеим палатам; объявлять же его, члена палаты общин, без всяких законных оснований изменником, есть не что иное, как новое нарушение парламентской привилегии».
Мэй. «История Долгого парламента»
«Как то было объявлено заранее, 22 августа королевский штандарт, призывающий всех вассалов на защиту своего государя, был поднят около шести часов вечера в Ноттингеме, при бурной штормовой погоде. Король в сопровождении небольшой свиты выехал на вершину занятого замком холма, за ним знаменосец Верни вез штандарт, который и был водружен там, причем вся церемония свелась единственно к барабанной дроби и звукам труб. Люди, склонные к меланхолии, томились дурными предчувствиями. Ни один пехотный полк не был еще набран, так что в распоряжении короля для охраны его персоны и штандарта не было другой силы, кроме отряда милиции, приведенного местным шерифом; оружие и амуниция не были еще доставлены из Йорка, в городе царила всеобщая подавленность, и сам король казался печальнее обыкновенного. Штандарт в ту же ночь сорвало штормом, и его не удалось закрепить снова до тех пор, пока ветер не утих».
Хайд-Кларендон. «История мятежа»
«В воскресенье обе армии встретились на поле битвы у Эджхилла в графстве Уорвикшир. Король с холма смотрел на парламентские войска, которые салютовали ему тремя залпами из пушек; королевские батареи ответили двумя.
Битва началась в два часа пополудни. Даже генералы принимали участие в бою с пиками в руках, хотя окружающие настаивали чтобы они вернулись на подобающие им места. Главнокомандующий роялистов был взят в плен и вскоре умер от ран; знаменосец, сэр Эдмонд Верни, убит. И пехота, и конница с обеих сторон проявили отменное мужество. Ночь разделила сражающихся; кавалеры отступили обратно на вершину холма, армия графа Эссекса — в ту же деревню, которую занимала накануне, причем и те, и другие считали себя победителями».
Уайтлок. «Мемуары»
12 ноября, 1642
Брентфорд
Подъезжая в сумерках к Брентфорду, Лилберн все еще надеялся исполнить обещание, данное утром Элизабет, — вернуться к вечеру домой.
Весь день у него ушел на передачу пивоварни, новый арендатор оказался цепким выжигой, совал нос во все щели; наконец сговорились на 55 фунтов в год, и 10 из них он тут же получил в виде аванса, но домой занести не успел, потому что застрял в Гилд-холле, в городском комитете по вербовке. Казалось бы, дело его — перевод из пехоты в кавалерию — должно было занять две минуты. Не тут-то было. Члены комитета, уставшие от бесконечного потока новобранцев, набросились на него, уже понюхавшего пороха, с расспросами, не хотели отпускать. Много ли солдат из его роты полегло при Эджхилле? Видел он самого принца Руперта? [22] Кто же все-таки победил — мы или они? Правда ли, что на утро была возможность добить кавалеров? Чем его ранило? Почему он решил перейти в кавалерию?
22
Принц Руперт (1619–1682) — племянник Карла I, командовал кавалерией роялистов.
Надо было бы им ответить: потому, что кавалерийскому капитану платят вдвое больше, чем пехотному, и дело с концом. Но шутливо-небрежный тон, необходимый для такого ответа, никогда ему не давался. Он начал подробно и серьезно объяснять им ход битвы, как он его себе представлял, доказывал (в который уже раз!), что парламентская пехота держалась бесподобно и почти выиграла сражение, конные же полки были рассеяны Рупертом с первой атаки и поэтому к концу дня кавалеры, прискакав обратно после преследования и грабежей, смогли напасть на расстроенные ряды пехотинцев и отбить часть пленных и несколько знамен. Теперь ясно, что без крепкой конницы войну не выиграть, поэтому-то он и решил перейти в драгуны, и друзья, сложившись, уже достали ему коня. Так что, коль скоро комитет не возражает, он немедленно отправится к командиру своего полка, лорду Бруку, и доложит ему о переводе; если же есть какие-то сомнения в его способностях или преданности парламенту… Сомнений у членов комитета не было, они слушали его с жадным возбуждением, но, в то же время, и чуть беспечно, будто он говорил о деле уже завершенном, о закончившейся войне.
Мирные переговоры, начавшиеся сегодня, — вот что сбивало всех с толку.
Казалось, никто в городе не верил, что война может продлиться дальше, после того, как обе стороны показали такую решимость в бою. Хорошо хоть, что и Элизабет разделяла эти иллюзии. Утром, меняя ему повязку на руке, она была почти весела и напевала подхваченную у солдат песенку: «Тропа вольна свой бег сужать, кустам сам бог велел дрожать, а мы должны свой путь держать, свой путь держать, свой путь держать». Рана его понемногу затягивалась, краснота вокруг исчезла, и Элизабет была так горда результатами своего врачевания, что, похоже, не помнила уже, как испугалась, увидев ее первый раз «Три дюйма от сердца! Ты видишь — всего три дюйма!», — повторяла она тогда с искренним ужасом. Ее страшно сердило, что он никак не хотел признать себя беспомощным. Даже ночью, когда легли, ей удавалось утихомирить его, только опережая каждый его порыв. Он бы никому, наверно, не признался, что теперь, после их женитьбы, она все чаще вспоминалась ему не голосом, не милым лицом с припухшими губами, но вот этим ночным жаром, прохладой и мягкостью, невнятицей бормотания и вскриков, что он порой острее помнит ее руками и кожей, чем глазами и сердцем, и в то же время он верил, что и эта радость дарована ему не зря, что и она есть тайный знак, чудо, призыв. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, стан твой похож на пальму, и груди — как виноградные кисти».
Лорд Брук встал ему навстречу от стола, заваленного картами и бумагами, с облегчением вздохнул.
— Счастлив видеть вас снова, капитан. Вы не могли вернуться более кстати. Как ваша рука?
— Почти зажила.
— Прекрасно. Боюсь, она очень понадобится вам уже завтра.
— Но, милорд…
— Я не знаю, о чем думают в парламенте. Затевать мирные переговоры, не добившись победы! Король в девяти милях отсюда. Рупертовские головорезы могут доскакать до Вестминстера за два часа, а наши офицеры, ссылаясь на перемирие, отправляются в Лондон повеселиться. Они все еще смотрят на войну, как на пикник с фейерверком.
— Но, милорд, я тоже приехал лишь для того, чтобы сообщить вам о своем переходе в кавалерию.
Брук, сразу помрачнев, взял протянутый Лилберном приказ комитета, быстро прочел его, потом отвернулся к окну. Со стороны моста через Брент донесся стук копыт, окрик часового, потом дружный хохот. Около коновязи кто-то звенел лошадиной сбруей и негромко напевал.
— Капитан, я не могу вам больше приказывать. Но я взываю к вашей чести и прошу: отложите свой отъезд хотя бы до завтра. Здесь на три роты нашего полка осталось два сержанта. В полку Холлеса положение не лучше. Без офицеров солдаты не выстоят в завтрашнем бою. А бой будет — это я чувствую всем нутром.