Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне
Шрифт:
— Для меня, например, что католические попы, что наши прелаты — одна шайка. — Лилберн узнал голос полковника Гаррисона. — Но должен сознаться, в данном вопросе я склоняюсь на сторону джентльменов левеллеров. Религиозные преследования такая коварная штука. Стоит приоткрыть им хоть маленькую щелку, и, глядишь, через какое-то время они уже растеклись, как змеиный яд в крови.
— Хорошо, — кивнул Айртон. — Этот пункт можно будет пересмотреть и согласовать отдельно. Что еще?
— Насколько я понял, вы собираетесь оставить за палатой общин право судить и наказывать людей не только
— Да. Палата должна обладать не только высшей законодательной властью, но и являться верховным судом страны. Закон не может предусмотреть все случаи и варианты преступлений против государства.
— И вы не считаете, что тем самым перед палатой распахиваются безграничные возможности к тирании, деспотизму и произволу?
— Вижу, вся ваша забота, мистер Лилберн, направлена к одному: как бы оградить свободного английского гражданина, этого доброго, разумного, честного и справедливого страдальца, от произвола хищной и злобной верховной власти, защитить управляемого от управляющих. И ради достижения этой цели вы готовы спеленать власть по рукам и ногам так, чтобы она и пальцем не смела тронуть гражданина. Я же считаю своим долгом думать и о том, как оградить власть и в лице ее все государство от произвола, капризов и злокозненности отдельного гражданина.
— Не потому ли, — усмехнулся Овертон, — так разнятся наши заботы, что в будущем государстве мы отводим себе место управляемых, а вы — управляющих?
Айртон резко обернулся к нему. Свет упал на сверкнувшие белки глаз, на узкую каштановую бородку, пересекавшую полный подбородок сверху вниз, на приоткрывшийся рот. Потом лицо снова застыло, спасительно-разряжающие слова так и не вылетели из груди. Генерал-комиссар не мог себе позволить терять самообладание по таким пустякам.
Сидевший у окна проповедник Хью Питерс, не досмотрев, чем кончится стычка двух возниц на улице, обернулся к собравшимся и сказал:
— Боюсь, причина наших расхождений и проще, и сложнее. Даже если мы согласимся на полную веротерпимость и на скованный по рукам и ногам парламент, это не подвинет дело вперед. Ибо суть в том, что джентльмены испытывают глубочайшее недоверие ко всему, что мы говорим, пишем, делаем или замышляем.
— В нынешнем положении мы никому не можем верить на слово. — Лилберн упрямо наклонил голову и провел в воздухе пальцем, словно подводя черту под сказанным. — Нам необходимы гарантии.
— Какие же гарантии удовлетворили бы вас?
— Принятие Главным советом армии «Народного соглашения».
— Но мы фактически уже приняли его. В «Ремонстрации армии», представленной парламенту неделю назад, вы найдете почти те же требования, что и у вас. Некоторые — слово в слово.
— Мы настаиваем на публичном объявлении «Народного соглашения» высшим законом страны, конституционной основой.
— Мистер Лилберн, ну посудите сами, — Айртон выпростал руку из кружевного манжета, устало провел ею по глазам. — Если б мы действительно были такими беспринципными лицемерами, какими вы часто рисуете нас в своих писаниях, разве мы колебались бы сегодня, сейчас? Чего нам стоит принять на словах все, чего вы требуете, заполучить вашу поддержку, а когда власть окажется в наших руках, объявить все уступки недействительными?
— Не знаю почему, но, похоже, на этот раз такой путь вас не устраивает.
— Не знаете почему? Да потому только, что мы принимаем «Народное соглашение» всерьез, сознаем всю его важность и не хотим портить дела, публикуя столь ответственный документ в недоработанном виде. На доработку же его у нас просто нет времени. Быть может, уже день, потерянный нами сегодня, окажется роковым. Если парламент сумеет договориться с королем, мы окажемся в глазах всего английского народа единственными нарушителями мира и порядка. И тогда мы погибли. Вы и мы — вместе. Неужели вы этого не понимаете?
— Что касается нашей личной судьбы, генерал, то она решена уже давно. Мы погибнем раньше, чем дадим погубить нашу свободу.
— Короче, без громких слов: что ваша партия намерена предпринять, если мы завтра двинемся на Лондон?
Лилберн откинулся на неудобную спинку, скрестил руки на груди и произнес, глядя прямо в то место черного силуэта, где должны были помещаться глаза генерал-комиссара:
— Мы крови своей не пожалеем для того, чтобы предотвратить узурпацию власти кем бы то ни было.
Тишина сгустилась, переплелась с сумеречным вечерним светом, нависла над головами и вдруг лопнула, разорванная коротким деревянным взвизгом, — Айртон резко отодвинулся вместе со стулом и встал.
— Что ж, приходится признать этот день действительно потерянным. Думаю, нам не о чем больше разговаривать.
Он помедлил еще секунду, словно давал последнюю возможность остановить себя, потом пошел к дверям. Остальные офицеры, грохоча сапогами и стульями, потянулись за ним. Полковник Гаррисон, проходя мимо Лилберна, поймал его взгляд и то ли печально, то ли осуждающе покачал головой. Последним, пряча пистолет, вышел Хью Питерс. После убийства полковника Рейнборо группой кавалеров у видных военных вошло в привычку не расставаться с оружием ни на минуту.
Окна быстро темнели. Пошел мелкий беззвучный дождь. Хозяин гостиницы с зажженным канделябром в руке заглянул в столовую, забегал испуганным взглядом по лицам, пытаясь понять, что произошло.
— Да, почтеннейший, мы уже закончили, — сказал Лилберн. — Если на кухне осталось что-нибудь съестное, самое время прислать нам сюда. И прикажите готовить лошадей. Мы уезжаем в Лондон.
— Но, сэр, на ночь глядя?
— Неужели вы думаете, что трое столь бравых джентльменов испугаются ночной прогулки?
Хозяин поклонился и исчез, оставив канделябр на краю стола. Уайльдман протянул ладони к огонькам свечей, потом зябко потер их и сказал, глядя перед собой:
— Что вы наделали, Джон-свободный. Что за страсть у вас — биться головой о самое прочное место стены.
— Вы считаете, что можно было уступить?
— Мистер Уайльдман ничего не считает. Он просто, по молодости лет, больше любит оказываться среди победителей, чем среди побежденных.
— Вы бы дали хоть день в неделю отдых своему зубоскальству, Ричард. Или вы и правда не понимаете, что на карту поставлена судьба всего нашего дела?