Сверхновая американская фантастика, 1996 № 05-06

Желязны Роджер Джозеф

С тех пор мы живем в амбивалентном обществе, где наука есть и Добро и Зло, где она ставит нас перед лицом непосильных задач и опасностей, но где только она может дать хоть самую малую надежду на их решение. Потом я бросил взгляд вперед и нарисовал возможное идеальное общество, в котором труд и опасности исчезнут, а люди, постепенно теряя интерес к жизни, уменьшатся в числе, в то время как роботы, все более и более человекообразные в возможностях и поведении, примут на себя всю работу в мире.

Наконец последний человек умрет, и останутся только само-чинящиеся и самодвижущиеся. И они попытаются разобраться в смутных воспоминаниях о Золотом Веке, не замечая проходящих столетий. Они решат, что некогда существовала раса полубогов, которым

не надо было работать, которые не страдали от болезней, которые не умирали, а просто засыпали. Не поймут они лишь, как же все это кончилось, и роботы были навеки приговорены к тяжелому труду.

У одного из роботов наконец возникнет догадка: «Понимаете, — начнет он, — явился тут один змей…»

И на этом наша беседа завершилась.

[Издатели просили книгу о квазарах, но Айзек решил написать книгу «Вселенная: от плоской модели Земли до квазара».]

Я написал историю человеческих попыток увидеть Вселенную в целом, от попыток древних греков нарисовать карту плоской Земли, имеющей форму блюдца и пять тысяч миль в диаметре, до всей наблюдаемой Вселенной, имеющей диаметр двадцать шесть миллиардов световых лет.

Постепенно я расширял горизонты: круглая Земля в первой главе; Солнечная система во второй; звезды в третьей; наша галактика в четвертой и пятой; другие галактики в шестой; вопросы космогонии (возникновения и развития Вселенной, о чем, собственно, и книга) в главах с седьмой по двенадцатую. За этим, в главах с тринадцатой по пятнадцатую, следовало обсуждение различных моделей и теорий Вселенной, возникших на представлении о разбегании галактик. И наконец в шестнадцатой и семнадцатой главах я показал, как обогатились наши знания о Вселенной в середине двадцатого века пониманием того, что излучение достигает нас не только в форме видимого света, айв форме нейтрино, космических, рентгеновских и гамма-лучей.

Последние две главы рассказывают о радиоастрономии, сталкивающихся и взрывающихся галактиках. И наконец,после ста тысяч слов, я ввел квазары, о которых меня и просили написать книгу. Но, понимаешь, теперь вместо обычной журнальной статейки, которая, словно бизе, хороша на вкус, но не утоляет чувство голода, у меня вышла солидная история космологии, которая останется в сознании внимательного читателя. И читатель осознает истинное место квазаров во Вселенной уже при первом упоминании о них.

Представляешь ли ты, с какими затруднениями сталкивается при создании литературного произведения тот, кто не страдает от недостатка мыслей и идей? К примеру, работаю я над книгой по физической биохимии, в которой последовательно раскрываю термодинамические аспекты. Я применяю исторический подход, а исторически второй закон термодинамики был открыт прежде первого, но с точки зрения здравого смысла логичней сначала говорить о первом законе. Как же в таком случае поставить первый закон раньше второго, да так, чтобы у читателя не создалось впечатления, что я скачу по времени (хотя на самом деле именно это и происходит). Понимаешь?

[1966] Я только что завершил статью, которую назвал: «Освойте Луну или умрите», — она вкратце обосновывает мой тезис, насколько важно начать строить колонию на Луне, потому что лишь колонисты смогут показать нам, как создать по- настоящемууправляемую экономику, и еще потому что на их плечи ляжет дальнейшее освоение космоса. Можно задать вопрос: «Зачем тратить миллиарды долларов на освоение Луны?», и тут же на него ответить: «Если мы этого не сделаем, мы потеряем Землю. Если сделаем — завоюем Вселенную. О лучших ставках нельзя и мечтать».

[О том, как он читал лекцию маленькой аудитории непробиваемо серьезных людей.]

…так как я не подготавливаю мои встречи, меня всегда направляет реакция аудитории. Мне просто автоматически становится

все веселей, если слушатели смеются… и все грустней, если нет. В этот раз мне стало так грустно, что я начал трезвое обсуждение возможной пользы лунной программы, выразив под конец надежду, что лунная колония научит людей экологически разумно существовать, что привело меня к проблеме загрязнения и перенаселения, и я совершенно «замрачнел»… Я говорил быстро, ни на чем не задерживаясь, и все ушли настолько потрясенные, что вряд ли смогут заснуть этой ночью.

Лучше бы они посмеялись.

[Об интервью репортеру европейского журнала.]

Она вытащила магнитофон и спросила: не против ли я; я ответил, что не против. (В конце концов, я не стыжусь своих слов.) Потом я в течение двух часов раскованно выражал ей свои чувства о том, что… исследования космоса — дело всего человечества, и мне больно видеть, как его превращают в соперничество нескольких держав, но, возможно, это единственный путь в нашем безумном мире; я сказал, что Луна никогда не вместит достаточное количество людей, чтобы выбрать избыток населения, и что демографический кризис должен быть разрешен к 2000-му году, но другими методами, и что мы не должны ждать помощи из космоса, а сами обязаны справиться с ним к тому времени; я говорил также и том, что мы должны прекратить загрязнение воды и воздуха и безжалостное стирание с лица Земли целых видов; и о том, что увеличение продолжительности жизни до двухсот лет — очень сомнительная выгода, так как население станет расти тогда гораздо быстрее, а продление жизни какого-то меньшинства особо ценных людей поставит вопрос: кто властен решать, поэтому мне даже думать об этом страшно; и о том, что в автоматизированном мире скука станет опасной эпидемической болезнью, и что худшим наказанием будет исключение виновного из списков допущенных к работе на срок, определяемый тяжестью преступления. И так далее, все в этом духе.

[Репортер] все повторяла с энтузиазмом, что я — первый американец, говорящий ей об этом. Это меня обеспокоило… можно, конечно, на каждом углу долдонить официальные заявления… но я могу говорить, что захочу, по крайней мере, я будуговорить, что захочу.

[По поводу шумихи в научных кругах о том, становятся или нет плоские черви обученными, если съедают кусочек другого обученного червя.]

Я относился к этому вопросу весьма подозрительно (ты же знаешь о моем «встроенном сомневателе»), но наконец решил, что это может происходить единственным способом: молекулы РНК (ключи к памяти) жертвы напрямую присоединяются к поедателю, так как организация обоих настолько низка, что им не требуется переваривать пищу одного с ними происхождения. К моему удовольствию, это стало одним из самых распространенных объяснений среди «настоящих ученых». Тем не менее [ «один очень хороший ученый»] до сих пор настаивает, что результаты работ по червям не подтверждены, а сами плоские черви не обучаются. Это доставляет мне сардоническое удовольствие, потому что, конечно, Джон Кемпбелл с самого начала уцепился за эти эксперименты, убежденный, что есть какое-то объяснение, способное опрокинуть все доводы «ортодоксальной науки». (Он за все, находящееся за гранью познанного, но не из-за того, что ценит его, а из-за того, что хочет видеть, как любители — вроде него самого — победят профессионалов, не давших ему закончить Массачусетский технологический)

А еще, читала ли ты, что метеорит, на котором были обнаружены следы жизни, — всего лишь мистификация столетней давности? Это очередное доказательство ценности постоянного сомнения. Мой принцип, если помнишь, не сомнение ради сомнения, но сомнение как необходимый барьер, который истинное может преодолеть, а ложное не может. Чем больше претендует открытие на изменение основ структуры науки, тем выше барьер сомнения. Хотя каждый должен помнить, что «сомнение» — не одно и то же, что «нежелание слушать».