СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова
Шрифт:
Уместно затронуть тут и социальный аспект. Ничем иным, кроме простонародного прагматизма, нельзя объяснить, что к личным делам погибших участников войны относятся, как к ветеринарным паспортам. Это не преувеличение. Ровным счетом так же к ветеринарным паспортам своих коров относятся крестьяне. Пока скотина жива и бегает по пастбищу с биркой в ухе, крестьянин хранит этот ветеринарный паспорт, но когда корова начинает стареть, болеет, дает мало молока либо же, по несчастливому стечению обстоятельств, подскочили цены на мясо, крестьянин сдает корову на мясо, и ее ветеринарный паспорт ему уже не нужен.
Относиться к погибшим, как к мычащей скотине, документацию которой допустимо уничтожать, когда в ней нет надобности, можно только в том случае, если не отличать человеческий род, свой народ и страну от бессловесного стада.
В переводе с архивного на человеческий
Основываясь на рассуждениях начальника архивохранилища 5.4, можно было сделать несколько выводов о том, в чьих руках оказывается доступ к истории Великой Отечественной войны. Обскурантизм и методическая неграмотность Шестопала, когда человеку с такими свойствами была дана возможность регулировать доступ исследователей к архивным документам, превратились в проблему, затрудняющую разумное реформирование архивной системы Министерства обороны.
Перечислю эти свойства. Прежде всего, это — неприличное чинопочитание. Считая, что публиковать биографию представителя среднего начальствующего состава (например, старшего лейтенанта) бессмысленно («не такая уж важная фигура, чтобы писать»), Шестопал был уверен, что данные законом права не распространяются на гражданина, если тот не является большим чиновником («ты кто такой, чтобы о законе говорить?»).
Во-вторых, это страх того, что исследователи могут опубликовать нечто, отличающееся от того, что понравится в ГУКе или Генштабе. Уверенность, что их работу нужно подвергать цензуре, определяя, что им недозволено знать. Сетование на отсутствие возможности проверить каждого историка персонально («тебя же никто не проверял!»). Но что означает «проверить» исследователя? В соответствии с бюрократической традицией это означает убедиться в соответствии историка неким стандартам — в первую очередь политической благонадежности и социального происхождения. И если исследователь не имеет к бюрократической системе отношения, архивист не знает, как контролировать и воздействовать на человека, не имеющего приводных ремней.
О том, что в целом ряде федеральных законов четко сказано, что исследователь не обязан мотивировать перед архивом свой интерес к документальным источникам, Шестопалу было просто невдомек.
Историкам, журналистам и юристам, способным вынуждать ведомственных архивистов подчиняться федеральным законам, а не лишенным юридической силы министерским директивам, место в кутузке.
Опосредованно, как можно понять эту логику, место в кутузке и тем, кто подготовил законы, дающие гражданину возможность побеждать в споре с ведомством.
И, разумеется, само законодательство представлялось Шестопалу нестерпимо враждебным. Он и не стеснялся демонстрировать, что не понимает законодательство, ограничивающее ему основанное на классовом чутье и политической целесообразности самоуправство. Он искренне недоумевал, почему потомкам ветеранов дано право предоставлять нотариальной доверенностью историку возможность изучить личное дело.
Поскольку Шестопал умудрялся скрывать от меня дела даже в тех случаях, когда я предъявлял ему нотариальную доверенность, я потребовал от архивиста объяснений. Ответ его выражал всю глубину испытываемого Шестопалом неуважения к российскому законодательству:
— Ну и что мне эта нотариальная доверенность?
— Нотариальная доверенность составлена прямыми наследниками.
— А какое он право имеет на дело отца? Это что — его личная вещь? Это что, его чайник, что ли? Личное дело — это для служебного пользования, пользования внутри Министерства обороны. Да ты знаешь, что я не имею права тебе показывать эти личные дела, потому что в них секретные и совершенно секретные документы?
— Там нет никаких совершенно секретных документов.
— Это ты так думаешь! У меня и разведчики, и американские шпионы!
Шестопал блефовал. Ему было хорошо известно, что я изучаю судьбы людей, в большинстве своем погибших во время войны и никогда не бывавших за пределами СССР. Никаких американских «шпионов» среди них не было.
И невдомек было Шестопалу, что в России почти полтора десятилетия действуют «Основы законодательства РФ о нотариате» (Федеральный закон № 4462–1, принятый еще 11.02.1993 г.). Закон действует, но Шестопал до последнего вздоха считал, что право распоряжения семейной информацией, переходящее по наследству, противоречит личным интересам архивиста.
75 Минус вечность
Мое обращение в Архивную службу Вооруженных сил подтвердило опасения: действующие в Министерстве обороны положения позволяют методично избавляться от большого объема персональной документации лишь по формальному признаку пресловутого истечения срока хранения.
В письме от 28.12.2007 (исходящий А.С.В.С. № 350/1912) полковник Сергей Ильенков проинформировал меня, что личные дела разделяются на две категории, сроки хранения которых различаются кардинально. Если «первые экземпяры личных дел старших офицеров, а также младших офицеров, прапорщиков, мичманов — участников боевых действий хранятся постоянно», то «срок хранения первых экземпляров личных дел, младших офицеров, прапорщиков, мичманов, не участвовавших в боевых действиях, равняется разности 75 — «в», где «в» принимается за возраст военнослужащего. Так, личное дело офицера, если оно окончено делопроизводством, когда ему было 60 лет, должно храниться в течение 15 лет (75–60 =15)».
Эти сроки были, как становится ясно из письма А.С.В.С., регламентированы введенным в 1997 году Перечнем.
Хотя остается непонятным, какая судьба уготована личным делам старших офицеров, не участвовавших в боевых действиях, даже этот принцип разделения на две категории не может не вызывать серьезные нарекания.
Несложно понять, что именно такая система подсчета (75 лет — возраст увольнения) давала и дает архивистам возможность, уничтожать документы военнослужащих, завершивших службу в РККА еще до начала Великой Отечественной войны. Представим себе военнослужащего, например, 1900 года рождения, который завершил службу в 1938 году. По логике Перечня, на который ссылался начальник Архивной службы Вооруженных сил, личное дело уволенного в 1938-м должно было храниться последующие 37 лет (75–38), то есть вплоть до 1976 г.
«Аналогичные» сроки хранения, как утверждал Ильенков, были предусмотрены «Перечнем документов Советской Армии и ВМФ», действовавшим с 1975 г.
Из сказанного следует, что по крайней мере с 1975 г., то есть уже 33 г., архивы, подчиняющиеся Министерству обороны, уничтожают личные дела младших офицеров, прапорщиков и мичманов, не участвовавших в боевых действиях.
Можно и должно обсуждать, имеет ли смысл уничтожать дела тех военнослужащих, которые не участвовали в боевых действиях, но в действительности сформулированное Перечнем 1997 г. разделение не соответствует фактически существующему в отделе 5.4 ЦАМО. Начиная с 1997 г. мне неоднократно доводилось слышать как от инструктора читального зала, так и от сотрудников отдела 5.4, что их хранилище не располагает личными делами младших лейтенантов и лейтенантов. Если верить архивистам, то на младших лейтенантов, даже участвовавших в Великой Отечественной войне, личных дел нет вообще — так, словно бы они не относились к «младшим офицерам».