Свет далекой звезды

Чаковский Александр Борисович

— Я ей верил, — продолжал после паузы свой рассказ Соколов. — И по работе и, так сказать, по-человечески. Вы знаете, есть такие люди, ну, как бы это выразиться, с ложной, так сказать, напоказ выставленной совестью. У них совесть, как… Ну, вроде счетчика Гейгера. Ты при нем сделал что-то не так, — чего там, подумал не так! — а счетчик уже стучит: «Тук-тук-тук…» Они эту «совестливость» свою так развили, что она у них в профессию превратилась. Иной раз видишь, что рядом с тобой такой живой счетчик Гейгера только и ждет повода, чтобы тебя во имя благородства обличить в чем-то. И хочется тогда назло этому счетчику что-нибудь этакое недобропорядочное выкинуть или перегрузку ему такую дать, чтобы в стуке зашелся и… сломался бы от перенапряжения и возмущения. А вот Оля была совсем другим человеком… Она была честной

без аффектации, без навязчивости, так сказать, органически честной. Атмосфера в то время в нашем институте была напряженная. С одной стороны, это естественно и объяснимо, вы человек военный и понимаете степень секретности проблем, над которыми мы работали. И все мы эту ответственность сознавали. Но тяжесть атмосферы заключалась не в этом чувстве ответственности, не в самоконтроле, который в наших работниках был развит до предела. Дело было в другом. Мы чувствовали, что за всеми нами и днем и ночью наблюдает чье-то злое, подозрительное «недреманное око». Как будто кто-то решил, что если оно, это «око», хоть на мгновение прикроется, то все мы тотчас же распустимся, забудем про бдительность и кинемся выдавать государственные тайны… Словом, сегодня об этом легко говорить, а тогда… Но Оля и в этой гнетущей атмосфере сохраняла какую-то волнующую жизнерадостность и простоту. Я, как начальник лаборатории, знал, что ее не очень-то любили в таких организациях, как отдел кадров. Собственно, придраться к ней было трудно: анкета великолепная — фронтовичка, боевые ордена, медали. И все же… Я даже как-то сказал ей: «Ну, зачем вы с ними цапаетесь, с чего это у вас началось?» А она отвечает: «С анекдота про пиво». И рассказывает мне анекдот — теперь его все знают: про то, как на фронте командир что-то очень тихим голосом сказал, чепуху какую-то, и все его подчиненные эту чепуху стали повторять тоже шепотом, как невесть какую военную тайну. А потом выяснилось, что командир просто холодного пива выпил и у него голос сел. Оля мне тогда рассказала, что ее в отдел кадров вызвали и про какую-то ерунду вот таким же тихим, многозначительным, «засекреченным» голосом спросили. А я, говорит, им шепотом ответила и потом этот самый анекдот рассказала. Я ее предупреждаю: «Бросьте, Оля, не связывайтесь». А она мне: «А что я могу сделать? Мне смешно. Представьте себе, Арсентий Павлович, что вы дома у себя храните ценную вещь. Нет ничего для вас в жизни ценнее. Пропадет она — и кончится ваша жизнь. И вдруг вы замечаете, что какой-то дядя начинает за вами следить, как бы эту вещь на толкучку не вынесли. Глупо же, правда?»

— …Только напрасно я за нее боялся, — рассказывал Соколов. — За себя мне надо было бояться… Сейчас я вам про это расскажу. Потому что тут не во мне главное дело, а в ней. Это случилось в пятьдесят втором году… Из синтетической группы передали Оле на определение анализы нового вида топлива. Весь институт ждал результатов. Все знали, что где-то на аэродроме стоит самолет и ждет это топливо. Оля дала отличное заключение. По этому заключению мы заготовили большую партию топлива и отправили на аэродром.

Соколов снова прервал свой рассказ, все более волнуясь.

— Как сейчас помню все это, — продолжал он, справившись со своим волнением. — Пятьдесят второй год, осень. Солнечный, по-летнему теплый день… Мы знали, что испытательный полет назначен на десять часов утра. Ровно в десять где-то с неизвестного нам аэродрома должен подняться в воздух самолет, заправленный нашим топливом. Директор института обещал немедленно позвонить в лабораторию, как только станут известны результаты испытания. Настроение у всех приподнятое, но и тревожное в то же время. Шутка сказать!.. Только Оля спокойна. Все, говорит, будет в порядке, топливо отличное. Одиннадцать часов — звонка нет. В половине двенадцатого не выдерживаю, звоню директору. Секретарь отвечает: «Уехал, вызвали на аэродром». Двенадцать часов. Молчание. Половина первого — звонок. Говорит директор: «Поднимитесь ко мне наверх». Я кричу в трубку: «Результат? Какой результат?!» Ответа нет, трубка положена… Бегу на третий этаж. Дальше приемной директора я не попал. Там меня уже ждали двое… Все, что я вам скажу теперь, я узнал уже позже, много позже…

Олю вызвал следователь. Он сказал ей: «Самолет, который взлетел на вашем топливе, взорвался через три минуты после старта. Летчик-испытатель погиб.

Вы давали заключение по этому виду топлива. Оно лежит передо мной. Спецорганы вашего института характеризуют вас как человека самоуверенного и фрондирующего. Я должен вас немедленно арестовать. Но я вам верю. У вас хорошая биография. Вы не можете быть вредителем. Вас подвели. Скажите, кто?»

Оля ответила, что ее никто не подвел и она уверена в правильности своего заключения.

Следователь сказал, что ее упорство нелепо, даже если она уверена в своем заключении. Ведь ей довелось испытывать только маленькую пробу, кто же может поручиться за качество всей большой партии? А эта партия была сознательно испорчена. Следствие располагает фактами. В результате сгорел самолет, погиб летчик-испытатель, бывший фронтовик. У него остались мать, жена, двухлетний ребенок…

Следователь знал, как найти уязвимое место в сердце Оли. Он стал подробно описывать ей горе осиротевшей семьи. Он сказал, что погибший летчик во время войны служил на том же фронте, что и она…

Оля повторила, что уверена в своем заключении и не допускает мысли о возможности нарушения технических условий при изготовлении основной партии.

Тогда следователь спросил: «Что вы по инструкции должны были бы сделать, если бы не были до конца уверены в результатах первой пробы?»

Оля ответила:

«Я потребовала бы вторую».

«Каким образом? — спросил следователь. — Письменно?»

«Нет, зачем же? — возразила Ольга. — Я просто сказала бы начальнику лаборатории, что хочу повторить пробу, и он дал бы распоряжение в синтетическую группу прислать мне вторую».

«Может быть, вы так и сделали? — спросил следователь. — Попросили, а вам не прислали?»

«Нет, я не просила».

«Вы могли сейчас об этом забыть, — настаивал следователь. — Вы доложили Соколову о результатах первой пробы, они, возможно, в общем были удовлетворительны, но вам хотелось еще раз проверить себя, вы знали, что речь идет о судьбе, о жизни человека, летчика. И вы попросили, пусть не настойчиво, пусть как бы между прочим…»

«Если бы я это сделала, — возразила Оля, — то мне немедленно была бы прислана вторая проба. Соколову достаточно было бы и тени моего сомнения».

«Да, — усмехнулся следователь, — если бы он не был мерзавцем и врагом народа».

Оля вскочила, но следователь ударил кулаком по столу, приказал ей сесть и стал читать длинный документ, из которого следовало, что Арсентий Павлович Соколов, утаивший, что его троюродный брат был осужден в тридцать седьмом году как враг народа, сам является иностранным агентом, завербованным еще в начале войны, что, выполняя приказания своих хозяев, он сознательно изготовил недоброкачественную партию нового топлива, использование которого неминуемо должно было повлечь катастрофу…

После этого следователь усадил Олю за стол, дал ей стопку бумаги и сказал, чтобы она написала свое объяснение по поводу всего того, что произошло, и дала бы надлежащую характеристику Арсентию Павловичу Соколову…

— …Уже гораздо позже мне довелось прочесть это объяснение, — продолжал Соколов. — Оно было очень короткое — на одной стороне листа. Оля писала, что полностью уверена в своем заключении, что она исключает возможность вредительства при изготовлении большой партии топлива, считает Арсентия Павловича Соколова преданным советскому строю человеком, который открыл ей путь в послевоенной жизни, помог найти цель, ради которой радостно жить и работать. И все то, что она услышала от следователя, представляется ей трагической, но безусловной ошибкой. Она высказывала мнение, что гибель самолета и летчика произошла от причин, не имеющих отношения к топливу… И тогда началась борьба между Олей и следователем. Я смог проследить за всеми коллизиями этой борьбы, когда меня впоследствии ознакомили с протоколами ее допросов.

Следователь угрожал — и не без основания, — что может немедленно арестовать ее как человека, производившего основную пробу этой партии топлива.

Оля не могла не понимать опасности своего положения. Однако она, безвестная лаборантка, бывшая фронтовичка, не нужна была следователю в качестве обвиняемой. Но как свидетельница Оля могла бы стать для него находкой. Подумать только: простая русская женщина, орденоносец, фронтовичка, свидетельствует против главного обвиняемого. Но она отвечала: «Нет!»