Свет далекой звезды
Шрифт:
Осокин снова опустился на стул.
— …А вас? — повторил Завьялов.
— Нет, меня она не любила, — не удивляясь вопросу, ответил Осокин. — Жалела, наверно. Ведь моя семья «под немцем» оказалась. Я уверен был, что погибли все. Только в конце сорок четвертого я их нашел. Но я о другом хочу тебе рассказать, Завьялов. Ты вот ее любил. И она тебя любила. А знал ли ты ее по-настоящему, Олю-то? Я хочу…
— Знал!
— Не перебивай. Мне известно, что вы виделись дважды. Этого достаточно, чтобы полюбить друг друга. Но мало, чтобы узнать…
— Мы переписывались.
— Письма? Да, конечно…
Осокин медленно прошелся по комнате. Он шагал так тяжело, что каждый его шаг, казалось, оставляет глубокий след на полу.
— Она пришла ко мне на другой день после возвращения
Осокин перевел взгляд на дверь, будто и сейчас видел Олю. Завьялов тоже посмотрел на дверь, и ему вдруг представилось, что на пороге действительно стоит Оля. В том самом синем летном комбинезоне. На ее лице масляные пятна. Она смотрит на Осокина. А Завьялова не видит. Будто его и нет совсем.
Осокин резко отвернулся от двери и снова зашагал по комнате. Оля исчезла. Никто не стоял в дверях. Они плотно закрыты. Правую половину двери прикрывала темно-зеленая штора. Вторую уже сняли, был виден голый карниз и проволока с нанизанными на нее металлическими колечками.
Осокин продолжал:
— «Старший сержант Миронова», — доложила она. Как будто я ее не знал! Единственную девушку — члена боевого экипажа. Как будто никогда не видел ее портрета в дивизионной или армейской газете… Я поздравил ее с возвращением. Расспросил о здоровье. Она ответила: «Все в порядке, все хорошо». Здесь, — Осокин поднял руку и дотронулся до правого виска, — у нее был шрам. Как от сабельного удара. Его не могла скрыть даже тщательно надвинутая пилотка. На кисти правой руки был широкий след ожога. Я сразу заметил его, когда Оля откозыряла, еще стоя в дверях. «Я хочу летать!» — сказала она. Вместо этого я предложил ей отправиться на две недели в армейский госпиталь. Он помещался в тылу, и мы иногда использовали его как своего рода дом отдыха для летчиков, страдавших от острого переутомления или перенесших на ногах легкие ранения. Я увидел, как покраснел шрам на виске Оли, когда я упомянул о госпитале. Она мне сказала… Знаете, что она мне сказала? «Товарищ полковник, разрешите обратиться к начальнику политуправления армии…»
Осокин провел рукой по шапке своих седых волос и внезапно спросил:
— Хотите чаю? Я сейчас попрошу… — Он встал и сделал шаг к двери.
— Нет, нет! — воскликнул Завьялов, испугавшись, что Осокин прервет свой рассказ.
Но Осокин тут же забыл о своем предложении. Воспоминания снова овладели им. Он сел на стул рядом с креслом Завьялова и продолжал:
— Она обратилась даже к командующему. Разумеется, летать ей не разрешили. Наш политотдел располагался в пяти километрах от полка, в котором она служила. Однажды вечером я поехал туда. Поехал для того, чтобы провести совещание с политсоставом полка. Но это не вызывалось необходимостью. Я знаю, что ты думаешь сейчас, Завьялов, и ты прав. Да, я поехал туда, чтобы увидеть ее. Я убедил себя в том, что это мой долг, долг политработника — узнать, как она себя чувствует, как переживает отказ. Одним словом, — Осокин усмехнулся, — выяснить ее политико-моральное состояние… Но дело было в другом. Все эти дни она стояла перед моими глазами. Маленькая, в туго перетянутой ремнем гимнастерке. Тогда, в первый раз, мы говорили не более десяти минут. Но я почувствовал в ней нечто такое, что захватило меня. В ней было какое-то исступление, готовность преодолеть, сокрушить все: чины, авторитеты, логику, устав — все, только бы добиться своей цели — летать… Я тоже профессиональный летчик, Завьялов, и кадровый военный. Я знаю, что значит для летчика расстаться с машиной. Я видел, как плакали здоровенные парни, когда по воле обстоятельств им приходилось менять профессию. Но перед моими глазами стояла тоненькая, перенесшая страшное потрясение девушка с незажившими еще шрамами от ожогов. И она упорно отстаивала свое право снова и снова идти в бой. Понимаешь, я увидел человека, одержимого страстью борьбы. Почувствовал, что дело здесь не только в полетах, не только в желании летать и снова рисковать жизнью,
— Н-не знаю… — вполголоса ответил Завьялов. — Я никогда не думал об этом. Она была для меня Оля, просто Оля…
— Что ж, каждому свое. А я… нет, я не ошибался. Она была именно такой, какой и представлялась мне. Ты не знал ее, Завьялов, совсем не знал. «Просто Оля»… Смешно. Из таких девушек выходят героини. Впрочем, она и была ею. Но в те минуты я думал не об ее военных подвигах, не о том, чтобы вызвать корреспондентов и приказать им посвятить ей полосу в газете, хотя по должности мне именно это и положено было сделать… Я хотел видеть ее. Быть вблизи. Рядом с ней мне было лучше, легче… Я тебе уже говорил, что семья моя оказалась на оккупированной территории. Я считал, что жена и дочь погибли. Если сказать тебе правду, я со страхом ждал того дня, когда кончится война, наступит тишина, и я вдруг не просто пойму, но почувствую, что все кончилось, никаких надежд уже нет, и я остался один… Я поехал к Оле в полк…
Осокин вдруг опустил голову и больше не произнес ни слова. Но Завьялову казалось, что в этой внезапно наступившей тишине генерал продолжает видеть перед собой Олю. Он видит ее, но не хочет, чтобы Завьялов увидел тоже.
В соседней комнате снова застучал молоток. Размеренные, тупые удары с болью отдавались в ушах Завьялова.
— Ну, продолжайте же, говорите! Почему вы замолчали?
Его голос словно пробудил Осокина. Он поднял голову и посмотрел на Завьялова с недоумением, точно не понимал, как очутился здесь этот человек.
Генерал откинулся на спинку кресла и произнес:
— Я сказал все.
— Как, как «все»? — вырвалось у Завьялова. — А, конечно! Я понимаю, дальше следует то, что мне не положено знать. Но не ужели вы, товарищ генерал, считаете меня мещанином, ревнивцем, который может иметь какие-то претензии к женщине, убежденной в том, что он умер?
— Претензии? — с легкой гримасой отвращения переспросил Осокин.
— Пусть я не так выразился, простите меня.
— Простить? — снова переспросил Осокин. — Но в чем мне вас, — он опять перешел на «вы», — прощать, Завьялов. Разве в этом проблема?
— Так помогите же мне ее найти, помогите!
— Неужели ты думаешь, что я не дал бы тебе ее адреса, если бы… если бы он у меня был? Но повторяю: я не знаю, где сейчас Ольга. Мы расстались с ней в сорок пятом…
— Как?
— Как? — повторил Осокин. — Хорошо, я и это тебе скажу. В июне сорок пятого — война только-только закончилась — мне стало известно, что семья моя — жена и дочь — живы… Нет, это не мне, это ей, Оле, стало известно. Не точно, не наверняка… просто слабый, тонкий луч надежды. Ей довелось встретить партизана из тех самых мест, где моя семья оказалась во время войны. Он сказал ей, что слышал, только слышал от кого-то, будто партизанам удалось переправить моих через линию фронта… Оля рассказала мне об этом в тот же вечер. Это был наш последний вечер… Она заставила меня дать слово, поклясться, что на другой же день я начну розыски… Ты спросил меня, Завьялов, как, при каких обстоятельствах мы расстались? Ну вот, теперь ты знаешь и это.
Наступила долгая пауза. Потом Осокин сказал:
— Впервые после того, как мы расстались, она позвонила мне в сорок девятом. Попросила помочь устроиться на работу, и я помог ей. Больше она мне не звонила.
— Ни разу? — тихо спросил Завьялов.
— Ни разу. Тебя это удивляет? У нее ведь есть сердце, Завьялов. Большое сердце. Зачем ей мучить меня?
Что ж, разговор, по-видимому, окончен. Завьялов посмотрел на часы. Без десяти семь. Он провел у генерала около часа. Пора уходить. Осокина ждет жена. Куда это они перебираются? Надо из вежливости задать Осокину два-три каких-нибудь ничего не значащих вопроса и уходить.