Свет далекой звезды
Шрифт:
— Ты уверен, что всем хочется быть впереди?
— Не понимаю вопроса. Ну, конечно же, есть разные люди, скажем, лодыри…
— Нет, я не о том. Ты уверен, что большинство твоих сверстников сегодня разделяет твои мысли, твои желания?
— Сегодня? — переспросил Филонов. — Нелепый вопрос! Я не понимаю вас, товарищ Завьялов.
— Сейчас я тебе объясню. Видишь ли, наши дни — это время большой ломки, большого переосмысления многих проблем… И мне хочется понять, как наша молодежь, — вот такие, как ты, — смотрит на все это. Ну, если выразить ее настроения одним словом, одной фразой…
— Одной фразой? — переспросил Филонов, подумал немного и сказал: —
— Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдем. Извини, задержал тебя.
— Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Все дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!
Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твердая кисть.
— Ах, вот идиот! — неожиданно воскликнул Филонов. — Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: «Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Понимаете? «Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Конечно, если вы увидите Иванова, он вам все подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь все. Пока!
Он открыл дверь и помчался вниз.
Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.
18. Вперед, вперед!
В первый раз в своей жизни Завьялов летел на реактивном пассажирском самолете. Его век летчика закончился вместе с винтовой авиацией. Завьялов расстался с армией как раз в те годы, когда военно-воздушные силы перевооружались. Он не был знаком с реактивной авиацией, ни с военной, ни тем более с гражданской.
Приехав на Внуковский аэродром, Завьялов вышел на узкую площадку, отгороженную железными перилами от необъятного взлетного поля.
Здесь можно было стоять и смотреть, как взлетают и идут на посадку самолеты, и пассажиры тоненькими цепочками во главе с девушками в форменных фуражках движутся к самолетным трапам или приближаются к аэропорту.
Сегодня внимание пассажиров было сосредоточено на огромном ТУ-104, стоящем перед зданием аэровокзала.
До сих пор Завьялов видел только снимки этого нового реактивного самолета. Теперь он увидел его вблизи. Два других ТУ-104 стояли поодаль. Экскурсанты цепочками поднимались по трапам, а потом, спустившись на землю, еще долго стояли возле самолетов, задрав головы, — крошечные, точно лилипуты перед Гулливером…
Обычные винтовые машины — их тоже немало было на аэродроме — казались возле реактивных великанов маленькими, привычно домашними. На них никто не обращал внимания. Самолеты приближались и исчезали в дали взлетной полосы, точно пешеходы, до которых никому дела нет. Люди, выходившие из этих самолетов, едва увидев огромный ТУ, останавливались и долго разглядывали крупную машину.
Завьялову вспомнилась иллюстрация
Сегодня, невероятные по своим размерам, сигарообразные, с резко скошенными крыльями и таинственными черными отверстиями вместо винтов, эти машины казались Завьялову символами, материальным вещественным воплощением нового времени, нового этапа в жизни людей.
Завьялов стоял, прижавшись к металлическим перилам, и неотрывно глядел на самолет, на котором ему предстояло проделать длинный путь. И думалось ему, что это не случайно: только на такой могучей машине он доберется до Оли, так она далеко.
Теперь он до нее долетит. Теперь это стало возможным. Есть болезни, от которых люди раньше неизбежно умирали. Многие из них уже не страшны: найдены лекарства и противоядия. Есть расстояния, которые раньше назывались непреодолимыми. Теперь их можно преодолеть. Есть задачи, которые считались неразрешимыми. Теперь они доступны для людей…
И вот Завьялов сидит среди нескольких десятков пассажиров в фантастическом ТУ-104, прислушиваясь к ровному гулу турбин.
Прошло три часа с тех пор, как самолет вылетел из Москвы. Еще несколько часов полета отделяли Завьялова от Тайгинска.
…Все произошло внезапно. Не очень-то удобно было просить у начальства пятидневный отпуск вскоре после того, как он вернулся из очередного, месячного. Однако начальник аэроклуба, бывший военный летчик-штурмовик, Герой Советского Союза Шумов выслушал Завьялова и разрешил ему пятидневную отлучку. Он не задал ему никаких дополнительных вопросов, когда Завьялов сказал: «По семейным обстоятельствам», — хотя знал, что старший инструктор одинок.
Наступали сумерки. Зарево, зажженное уходящим за линию горизонта солнцем, казалось рекой расплавленного металла. А там, внизу, на земле, была отчетливо различима с высоты в девять километров подлинная земная река. Она извивалась узкой, тускло поблескивающей лентой и где-то у горизонта впадала в ту несуществующую, похожую на раскаленный металл безбрежную реку.
Земля все больше темнела и вскоре стала одноцветно-серой, почти черной. Кроме узкой, цвета лунного камня реки, отсюда, из окна самолета, уже ничего нельзя было различить.
А потом облака и вовсе закрыли землю. Самолет летел теперь над белой клубящейся поверхностью. Несмотря на надсадный гул турбин, Завьялову казалось, что они летят в тишине и нет ничего вокруг, кроме клубящихся облаков внизу и холодного, безжизненного, одноцветного неба над ними.
«Плохо быть пассажиром, — думал Завьялов. — Летчикам в их кабине все представляется иным. Вообще ощущения людей, которые ведут или везут, совсем иные, чем у тех, кого ведут или везут. Лучше вести, чем быть ведомым. Неважно, скольких людей ты ведешь. Их может быть много или мало. Их может быть только двое. А может быть, ты ведешь только самого себя. Все дело в ощущении сознательного движения, если можно так сказать, — в чувстве паруса, мотора или турбины, в том, чтобы отдавать себе отчет, куда и зачем идешь или летишь, для какой цели. Понимать, что означает этот то высокий, то низкий гул турбин, что за ним кроется — мощь, опасность или у тебя просто заложило уши и поэтому кажется, что турбины стали гудеть иначе… Знать карту. Знать приборы. Иначе будет казаться, что ты идешь или летишь в никуда. Это легко может почудиться, когда не видно земли, не видно привычного неба, ничего нет, кроме таинственного, непонятного для непосвященных гула турбин».