Свет далекой звезды
Шрифт:
Прервав свой рассказ, Гладышев обратился к Завьялову:
— Вы, очевидно, помните фразу Нерона, которую он якобы произнес перед самоубийством: «Какой актер погибает…» Глядя на Вострякова, я готов был повторить эти слова. Поистине, замечательное искусство перевоплощения! Очевидно, он верил в то, что говорил… Слушая его, я подумал: а в чем, собственно, если подходить со строго юридической точки зрения, его можно обвинить? В прямых интересах Вострякова потребовать открытого обсуждения его поведения. Единственным человеком, кто может рассказать о фактах, его компрометирующих, был я. Но разве Востряков не был уверен, что я, человек, который не решился прогнать
Итак, Андрей Андреевич отвернулся, но, глядя на его спину, я был убежден, что на глазах у него самые неподдельные слезы. Вот тогда я и услышал голос Ольги Алексеевны. Она сказала негромко:
«У меня нет судейского опыта, Андрей Андреевич… Мне только один раз пришлось присутствовать на суде. Это был трибунал. Судили дезертира. А потом — расстреляли. Это был короткий и честный суд. Помню еще один, совсем другой случай, уже в мирное время, когда мне самой довелось давать показания… Вот, собственно, и все. Поэтому формальному следствию я предпочитаю простой человеческий разговор. Но вы сказали, что вас больше устраивают вопросы и ответы. Что же, будь по-вашему. У меня есть к вам вопрос. Очевидно, покинув Константина Георгиевича, вы очень торопились, спешили на берег, чтобы как можно скорее добраться до базы. Верно?»
При первом же звуке голоса Оли Востряков обернулся. Я не ошибся. Его глаза блестели при свете костра. Он стоял, подавшись в сторону Ольги Алексеевны и всем своим видом подчеркивая готовность ответить на любые ее вопросы.
«Конечно!» — воскликнул он.
«Тогда скажите, почему вы шли не к базе, а в противоположную сторону?»
«Что такое? — мысленно спросил я себя. — Он шел в противоположную сторону?»
«Вспомните, — продолжала Ольга Алексеевна, — ведь вы шли к остановке автобуса, как раз в обратном направлении от базы. Верно?»
Востряков пожал плечами.
«Это какое-то недоразумение, — сказал он, — просто устал, был измучен, промерз и, выйдя на берег, плохо соображал».
«Допустим. Еще один вопрос: когда я вошла в домик, то увидела, что Константин Георгиевич истекает кровью. Почему вы покинули его, не перевязав?»
«Но я уже говорил, — мягко, но настойчиво, будто уговаривая своенравного ребенка, сказал Востряков. — Я использовал первое, что было у меня под руками. Носовой платок, кажется. И, кроме того, о состоянии больного может судить врач, а не вы, Ольга Алексеевна».
«Когда я вошла в домик, — тихо сказала Ольга Алексеевна, — врача еще не было. Он прибыл лишь через два часа…»
«Когда вы вошли туда? — недоуменно повторил Востряков. — Но где же был врач? Ведь вы спустились на лед все вместе?»
«Ольга Алексеевна пришла по льду одна», — вмешался я в разговор.
«Одна? — с новым недоумением повторил Востряков. — Вы хотите сказать, что после встречи со мной она одна пустилась в путь, несмотря на страшную метель?»
И Востряков в полной растерянности перевел взгляд с меня на Ольгу. Он не мог поверить, не мог представить себе, что человек способен на самоотверженный поступок без всякой выгоды для себя.
«Скажите, Востряков, — медленно произнесла Ольга и сделала шаг к нему, — смерть Константина Георгиевича была бы для вас большим несчастьем?»
Сейчас их разделяли тлеющие огни костра. Я взглянул на лицо Ольги Алексеевны, и мне стало страшно. Я привык видеть его добрым, мягким,
«Я… я не понимаю смысла этого странного вопроса, — запинаясь ответил Востряков. — Конечно, потерять Константина Георгиевича для всех нас и для меня в том числе было бы ужасно… Особенно для меня».
«Но почему же особенно для вас, Андрей Андреевич? — жестко спросила Оля. — Разве Константин Георгиевич уже не сделал для вас почти все, что вам было от него нужно? Может быть, ему пора бы и исчезнуть?»
У меня похолодели руки. Я только сейчас понял: ведь Востряков до последних минут не знал, что Ольга, не дождавшись его, пошла по льду одна. Он не знал, что мы провели наедине с нею какое-то время — до прихода врача, не знал, что я мог рассказать ей все. Все!
Андрей Андреевич попытался взять себя в руки. Еще мгновение, и выражение растерянности исчезло с его лица. Теперь оно изображало недоумение, разочарование, гнев оскорбленного самолюбия.
Он резко повернул ко мне голову и голосом, полным возмущения и обиды, воскликнул:
«Вы предатель, Константин Георгиевич!..»
— Поверьте, — продолжал Гладышев, обращаясь к Завьялову, — если бы вы тогда оказались здесь, поблизости, и не знали бы истинного положения вещей, то, услышав эти искренние, с таким негодованием и пафосом произнесенные слова, вы наверняка поверили бы, что перед ним настоящий предатель! Более того, я убежден, что в ту минуту Востряков искренне считал меня предателем, как считал бы им всякого, кто посмел бы выступить против него. Он был самовлюблен, эгоистичен, как ребенок, и готов на все, как профессиональный убийца… Но не успело замолкнуть эхо этого звонко произнесенного слова «предатель», как Ольга Алексеевна не менее громко крикнула: «Молчать!» И снова это был не ее голос, не ее вскрик — резкий, как звук револьверного выстрела. И я подумал, что она видит перед собой не Вострякова, а стоящего перед трибуналом дезертира…
«Вы не человек. Вы подонок, — сказала тогда Ольга уже спокойным, каким-то бесцветным голосом. — Вы пользовались знаниями Константина Георгиевича, его умом, его добротой. Вы задумали сбежать, оставить его одного там, на льду, его, старого человека. Вы не решились это сделать раньше, вы боялись его. Но вам повезло. Гладышев был ранен, и теперь для вашего бегства нашелся благовидный предлог. Да, вы торопились уйти, вы боялись за свою шкуру. Но, едва ступив на берег, пошли в противоположную сторону от базы. Вы хотели, чтобы прошло как можно больше времени, прежде чем вашему учителю сумеют оказать помощь. Вы надеялись на то, что, может быть, ему, истекающему кровью, эта помощь уже не понадобится. Вы были убеждены, что никто вас ни в чем не обвинит: кто может установить, сколько времени вы шли по льду? Вы наверняка знали, что никто из работников вашего института не встретит вас на берегу в такую погоду. Встреча со мной была случайностью».
Востряков слушал ее с выражением ужаса на лице. Я подумал, что Ольга Алексеевна преувеличивает. Я не мог поверить, что все, в чем она обвиняла Вострякова, он сделал сознательно. Быть может, в его трусливой душонке и впрямь червячком копошилась мыслишка, что катастрофа, происшедшая со мной, могла бы стать идеальным выходом для него… Но поверить в то, что Востряков сознательно бросил меня, истекающего кровью, и оттягивал свое появление на базе, — в это поверить я не мог.
Но Ольга Алексеевна была безжалостна.