Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
— А это все иудеи были?
— Да, иудеи!
— Этакое чудо, — подумал он: —там женщина отрубила голову, а здесь для женщины отрубили голову.
— Они верно злые были? — сказал он, отвертываясь от картины.
— Кто?
— Да иудеи?
— Нет, они были великие. Это был великий Божий народ. Гриша, а злой был их царь Ирод и злая женщина Иродиада.
Гриша ничего не ответил, а молча прошел в другую залу, с темно-малиновыми обоями, в залу с большим окном в потолке, и это окно, прежде всего его удивило.
— Ишь ты, — проговорил он вслух, — окно-то в потолке! Это зачем же так?
— А так лучше, Гриша, когда свет сверху падает, а не с боков светит… Посмотри, какая прелестная группа этих юношей! — И она подвела его к гениям смерти и жизни. — Посмотри на этого, что сидит. Видишь, какой он грустный, печальный и опустил свой факел к земле. Это смерть; а другой — это жизнь; видишь, как бодро и гордо он поднял горящий факел к небу! Как он радостен!
— А что это такое хакел? — любопытствует Гриша.
— Факел, — поправляет Гризли, — это прежде в древние времена, у греков и римлян были этакие светильники, которыми все освещали.
— А как же вон у нас в церкви на стене написана смерть, что к монаху пришла, так там шкилет и с косой?.. А здесь вон вьюноша? Это, стало быть другая смерть?
— Другая, Гриша, другая! — говорить восторженно Гризли. — В ней нет ничего уродливого, пугающего, отталкивающего. Не правда ли, она не страшна? В ней много грусти, печали. Но она не страшна. Не так ли, Гриша? Ведь прежде лучше представляли смерть, чем теперь, не правда ли?
Но этот вопрос не укладывается в голове Гриши.
«Смерть — все равно смерть… — думает он. Вон мамка умерла, а кака смерть ее взяла: смерть ли с косой или этот вьюноша с хакелом, — не все ли равно! Умерла — и нет ее».
Но Гризли увлекает, уводит его в угол, к статуе Психеи.
— А за смертью вот что идет, Гриша, — вот смотри: другая, светлая жизнь! Вот эта милая девушка, что держит бабочку на руке… это душа человека. Она, как бабочка из куколки, выйдет из тела человека и упорхнет в небеса.
Но здесь представления Гриши окончательно запутываются.
— И у мамки такая же душа? — спрашивает он, указав на Психею.
— Н-нет, Гриша! Это душа всех вообще людей. Мы только воображаем, думаем, что душа человека должна быть такой же красивой, такой же легкой, как эта прекрасная девушка с легкой бабочкой.
— А платье на ней како?
— Это платье носили древние греки. Не правда ли, это красивое платье?
— Зачем же девушку в платье одели, а мужчин вон — все голых сделали? У греков разве мужчины не носили ни платья, ни рубахи?
— Нет, носили, но не всегда. Там тепло, в Греции, Гриша.
— И зимой тепло?
— Да, и зимой тепло!
— И не стыдно им без рубах ходить? — дивится Гриша.
Но Гризли увлекает его дальше.
«Как же мне это прежде не приходило в голову? — думает она. — Смотрела, любовалась на весь этот классический мир и видела в нем только одну красоту, мысль, правду и ничего больше. Нет, это просто — маленький, грязный дикарь, который не может еще видеть внутренней, духовной красоты».
— Гриша, — говорит она, когда они вошли в скромную, голландскую залу. — Гриша, люби красоту, как любили ее древние греки. Они не думали, в рубашке или без рубашки ходит человек, а думали о том, красив он или нет? У них во всем были строй и красота. И что может быт лучше красоты, Гриша? Это лучшее, что дал нам Бог Милосердый!
Но Гриша ничего этого не понял. Он осматривал штучный, мраморный пол и скромное убранство серенькой голландской залы, и небольшие картинки в черных рамках. Утреннее солнце ярко светило сквозь опущенные шторы, и вся зала смотрела приютно и покойно.
— А здесь нет статуй-то, — заметил он.
— Да! Но здесь есть чудные картинки. — И она подвела его к кабачку, перед которым пировали и плясали веселые мужички и женщины. — Посмотри, как им весело, как все они довольны! — сказала Гризли. — И на всех здесь картинках ты увидишь довольство, радость, покой…
— А красоты нет здесь? — спросил резко Гриша. — И рамы здесь все, значит, простые, черные, а там, значить, все красота и золото? — и он кивнул головой на другие залы.
Гризли посмотрела на него удивленными глазами.
— Да, красоты здесь нет! — согласилась она задумчиво… — Но не там красота где золото, Гриша!
И в первый раз в жизни ей стало грустно в этой приютной веселой зале. Она вдруг почувствовала, сознала ту пропасть, которая разделяет взгляд её и её названного брата. И ей стало тяжело, что она не может много объяснить ему, что у них даже самый язык разный. Машинально она подводила его к картинам, машинально толковала ему, а сама думала:
«Что же такое красота и что такое эта некрасивая, но довольная, приютная жизнь? Ниже или выше она красоты? Нет! — решила она: —красота — это выше жизни, это то, что является сверху, с вышины небесной, и приходит к нам случайно, обрывками. Но отчего же не было красоты в этих простых, грубых, великих, святых пастырях? Отчего?»
И она задумчиво, машинально взяв Гришу за руку, через небольшую галерейку вошла с ним в библиотечную залу. Здесь царствовал полумрак. Темные шторы были опущены, но сквозь открытые окна чувствовались жизнь и тепло летнего, солнечного утра. Тихо, таинственно тянулись ряды книг в дубовых шкафах. Таинственно смотрели бюсты с их вышины. Тихо, неслышно, по мягкому ковру вошли Гризли и Гриша — и остановились.
— Это что ж тако? — шепотом спросил Гриша. — Книги?.. Ровно аптека.
Гризли молча кивнула головой.