Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
Он еще раз потряс страшным факелом.
— «Умри мертвое! воскресни живое!» — произнес он громко и бросил факел.
С страшным громом упал он вниз; пламя его разлетелось с оглушительным взрывом, разбросалось на тысячу огненных языков, и все запылало.
Запылали стены, гений света, запылали темные образы и чудные девы.
Крик, гам пошел по всему старому дому. Огонь работал везде.
Черные облака удушливого дыма заволакивали, душили темные призраки. Все валилось, падало. Стены, мебель, колонны,
Гризли хотела двинуться, вскрикнуть и не могла, не могла пошевелить ни одним суставом.
Дым рассеивался; исчезало все, что было разрушено, убито. Исчезли темные образы, исчезли светлые девы и юноши, и только везде, всюду разливался царящими волнами полновластный, непобедимый, торжествующий свет.
Она подняла глаза кверху. Там среди ослепительного света, что-то спускалось торжественное, страшное его чистотой и святостью…
Сердце её остановилось. В ужасе она вскрикнула и… проснулась!..
Она проснулась в своей комнате. Окна были завешаны большими зелеными шторами; подле неё сидела тетка; сидели доктора и нянька; у её постели тихо всхлипывал Гриша.
— Очнулась! Ожила! — прошептала старая няня и начала креститься.
Все подошли. Доктора начали ощупывать ее и выслушивать.
Она ничего не замечала, не чувствовала. Она вся была полна одним страстным желанием. Она порывалась несколько раз схватить Гришу за руку, притянуть его к себе, и, наконец, это ей удалось.
Они обнялись и оба зарыдали.
Он плакал, припав к её плечу, а она обнимала его голову… Она отводила его волосы, падавшие ему на глаза… Она целовала эти глаза.
— Гриша! Гриша! — шептала она… — Милый!.. Чего не может присниться в диком, нелепом сне?! Гриша!.. Да и что вся наша жизнь, как не сон, и все пройдет как сон, и все кончится ярким, ослепительным светом.
Часть вторая
В полном разгаре весенний пир. Радуется небо, радуется воздух, радуются кусты и деревья, чуть-чуть прикрытые молодыми, лаковыми листочками.
Все благоухает — все полно восторгом, и птицы свистят, поют без умолка.
Все ветлы покрылись зеленоватыми пушистыми цветами, все акации расцвели желтыми цветочками, и пчелы, шмели суетятся, снуют вокруг них, гудят радостным гулом.
Все полно трепетом жизни, везде из всех пор она брызжет светлым радостным родником. Шумят воды, шумят ручьи, бегут и пенятся, шумной радостью, быстрые реки.
Не радуется один старый дом. Он постарел, на целый десяток лет. Угрюмо смотрит он на праздник жизни и хмурится.
Немного окон открыто в нем — остальные стоят закупоренные, закрытия, точно глаза слепого.
Старческие трещины пошли по старому дому: —обвалилась штукатурка, обнажились кирпичи и выглядывают то там, то здесь, словно кости худого дряхлого старика.
Расселась большая каменная терраса. Посохли на ней все вьющиеся растения. Посохли померанцевые и лимонные деревья. Растаскали их и распродали больше половины.
Куда делся роскошный цветник; куда исчезли розы? Замолк фонтан — и только старые ели, по-старому, качают седыми головами и тихо шепчут:
«Бренное проходит — вечное остается!»
Зарос, запустел старый сад. Аллея, по которой ходила Гризли к косулям и на птичник, заросла травой. Статуи стоят почернелые, с отбитыми руками и носами. Птичник заглох. Перевелись куры и голуби. Перевелись и косули.
Мерзость запустения царит в старом саду и доме.
Тиной зарос, позеленел светлый пруд. Старые осокори попадали в его заглохшие воды.
Умерла птичница, умер старый садовник, умерли старая няня и старая тетка.
И новая жизнь играет и тешится на обломках старой, шумно пирует на празднике весны.
Раскрылись двери старого балкона, вышла на них Гризли. Стройная, статная, вышла на весенний пир, остановилась. Смотрит в тень старых деревьев, на яркия луговины, по которым пестреют весенние цветы.
Но весна не живит ее. Грустно её лицо; строгие античные черты его проникнуты легкой нежащей, задумчивой грацией. Это — головка Беатриче Ченчи, обрамленная целым каскадом длинных, черных кудрей. Угрюмо смотрит она на старые ели, смотрит на разросшиеся кусты брионий, которые, как космы зеленых волос, опутали эти старые, старые ели. Тяжело, мрачно в её сердце. Тяготит на ней печаль старого дома!..
— Господи! — думает она. — Разве не Твоей великой волей двигаются волны жизни!.. Разве не законна была эта красота, которая проникала и вела эту жизнь вперед, как светлое, святое знамя — к человечности и к свету истины?..
Но отчего-же при этом вопросе тоска и смущение нападают на её сердце?!.
Она посмотрела опять на разрушенный, заглохший цветник, на замолкший фонтан, с которого сняли треснувшую, развалившуюся чашу. Она с невыносимо тяжелым чувством подумала о пышных розах, которые цвели здесь перед балконом в дни её милого детства, её светлой юности…
«Бренное исчезает; вечное остается!» — шепчут старые ели, угрюмо качая вершинами.
— Что же это вечное!? — допытывается Гризли… и куда же идет этот темный мир, в его слепом детском, животном стремлении?..
Она посмотрела вопросительно кругом — на веселый праздник весны…
Все суетилось, пело, летало — двигалось… В каждом золотистом молодом листке, в каждой свежей зеленой травинке чувствовалось движение, стремление жить, расти— волноваться.
Все было деятельно… Одна Гризли ни к чему не стремилась… Для неё была чужая эта ликующая жизнь природы.