«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
— Семен, ты? Открой, друже, это я, Иван.
— Иванов много, — проговорил Семен. — Который?
— Белинец, — сказал я.
— Да что ты! — удивился Семен и поспешно стал отпирать калитку.
На дворе фермы внимание мое привлекли голоса людей, пофыркивание животных, хруст сена, но из-за темноты нельзя было ничего разглядеть.
— Что тут у вас? — обратился я к Семену.
— Да вот, — ответил Семен, — племенных сегодня пригнали с других ферм. Для сохранности Матлах приказал. Боится, чтобы вояки отступающие не растащили.
— А где сам Матлах? — спросил
— Ждали сегодня, да не приехал. А что?..
— Матлах весь скот собирается угонять за Тиссу, — сказал я.
— Как за Тиссу? — встрепенулся Семен. — От пес! Так вот он для чего стадо собрал! А вы предупредить пришли, Иване?
— Да, предупредить.
— Спасибо… Скот не дадим за Тиссу гнать. Сами его угоним в надежное место, пока наши не подойдут… Теперь уже вот-вот…
Мы помолчали, прислушиваясь к глухим раскатам.
— Это уже на Арпаде, — шепотом пояснил Семен и, сняв с гвоздя серяк, стал поспешно одеваться. — С людьми пойду поговорю. А вы, Иванку, подождите меня, только не тут, а вон в той коморе.
И, толкнув маленькую дверцу, он пропустил нас в пристроенную к сторожке кладовушку.
Вернулся Семен только через час, озабоченный, но довольный.
— Нынче и погоним, — заявил он, — люди согласны. И вам, Иване, придется с нами идти, завтра уже придумаем, как вас до Ужгорода отправить.
Выгон скота начался в третьем часу ночи. Раскрылись настежь двери хлевов, спустили с привязей собак, навьючили лошадей. Люди негромко перекликались в темноте.
Первыми из ворот фермы вышли выделенные Семеном проводники. За ними вывели на цепях четырех тяжелых племенных быков, а за быками тронулось уже все стадо и телята, которых гнала дочка Семена Калинка…
Я и Чонка шли рядом с Семеном, впереди замыкающих гурт вооруженных охотничьими ружьями пастухов,
Приученные кудлатые псы охраняли стадо с боков.
Только к утру, когда рассвело, мы достигли скрытого урочища под полониной.
Уехать в тот день в Ужгород нам с Чонкой не удалось. Затихшая было ночью артиллерийская канонада возобновилась, но теперь уже с такой силой, что казалось, будто все рушится вокруг нас.
Рущак выслал двух пастухов на разведку к дорогам. Пастухи вернулись только к вечеру и сообщили, что немцы перекрыли дороги пулеметами и гонят отступающих мадьяр обратно к перевалам.
— Теперь и мыши на низ не проскользнуть.
Чонка нервничал, а я с тревогой думал об оставшейся в Ужгороде Ружане.
Прошел еще день, другой, а тут, как назло, стало сильно морозить по ночам. Костров не разводили, опасаясь привлечь внимание. Люди зябли сами, но скот укрывали своими серяками и гунями. От холода начался падеж телят. И кто знает, чем бы это все кончилось, если бы наутро четвертого дня к нам в урочище не пробралась из Студеницы Штефакова Олена.
— Йой, Иванку, Семен! — говорила она, плача от радости. — Студеницу уже советские разведники прошли. Вчера прошли, жандармов больше нема и старосты нема — сбежали.
— А Матлах где? — спросил Семен.
— Нема Матлаха в селе, — ответила Олена. — Матлачиха одна по двору
Послышались возгласы радости, изумления.
— Дождались, дождались наконец!
— Вот что, — сказал Семен, когда волнение несколько улеглось, — стадо надо гнать обратно в Студеницу, только дорогой; хоть оно и дальше, но зато скотине удобней. За старшего быть тебе, Олена.
— А ты куда? — спросила она.
— Я? — замялся Семен. — Я по тропке, чтобы раньше поспеть, ну, и… подготовить.
И хотя все поняли, что Семену просто не терпится раньше попасть в освобожденную Студеницу, никто не возразил ему.
— Пойдешь со мной? — обратился ко мне Рущак.
— Пойду.
Но не дорога, по которой погнали стадо, а наша кратчайшая тропа оказалась дальней. Только вывела она нас в узкое ущелье, как мы увидели немцев. Было ли это скопище разбитых частей, укрывшееся между горами, или привал действующей части, знать мы не могли, но тропа оказалась для нас перекрытой. Обойти ущелье по одному из склонов днем было делом невозможным: пал уничтожил здесь лес, и нас легко могли заметить. Тогда мы решили вернуться назад. Но не тут-то было, — и позади на тропе оказались немцы.
Пришлось нам залечь в стороне от тропы, за камнями, и ждать удобной минуты.
Но минута эта наступила так не скоро, что к Студенице добрались мы перед самым вечером, усталые от волнений и тревог, пережитых за день.
Подходя к селу, еще издали увидели мы на майданчике перед Попшиной корчмой необычайное оживление.
— Эгей, — проговорил Семен, стараясь разглядеть, что там происходит, — никак, скот наш стоит!
— И солдаты, — сказал приостановившийся на миг Чонка, — да, кажется, чехословацкие.
— Слухай, Иване, — тронул меня за руку Семен, — а то, часом, не матлаховский возок?.. Ей-боже, он!..
Мы ускорили шаг…
А произошло тем временем в Студенице следующее.
После нашего ухода из урочища Олена с пастухами подняла стадо и погнала его вниз, как приказал Семен, не тропой, а полонинской дорогой. Была эта дорога кружная, но зато удобная для скота.
Люди торопились, были веселы, и даже Калинка, огорченная тем, что Семен ее не взял с нами, повеселела.
Встречать стадо высыпало все село. По обочинам улицы в клубах поднятой гуртом пыли шли женщины, воинственно кричали хлопчики, размахивая хворостинами, мужчины окружили Олену и пастухов, рассказывая о последних событиях, о том, как через Студеницу уже прошли со стороны Воловца части Советской Армии, как их встречали в селе.
Остановилось стадо на майданчике перед корчмой. Корчма была закрыта, и Попша следил за происходившим на площади, притаившись за оконной занавеской.
— А Матлаха-то нема, — говорили люди Олене, узнав, что Рущак поставил ее за старшого.
— Куда он девался?
— Должно, сбежал.
— Люди с Потоков приходили, сказывают, видели его в Голубином.
— И в Сваляве его видели.
— Мечется из села в село. Он же там, на низине, скот свой поджидал, чтобы его за Тиссу угнать.