«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Утром следующего дня линия фронта осталась у нас позади, и мы простились с Грицаном, а еще через день мы с Чонкой вышли к Ужгороду.
61
В ночь на двадцать седьмое октября через город потянулись отступающие немецко-венгерские части. С нижних улиц доносилось погромыхивание обозных повозок, шарканье сотен ног, переклики и глухой гул; и чудилось, что там, внизу, разверзлась земля и колонны повозок, машин, солдат исчезают в этой бездне.
Еще с вечера, как только артиллерийская канонада приблизилась к городу. я отвел Ружану и Илька за
— Я останусь с тобой, — сказала она. — Илько спит, за ним присмотрят Оросы.
Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, только глаза горели лихорадочным огнем.
Около полуночи, надсадно гремя мотором, на нашу улицу въехала автомашина и остановилась перед домом Чернеки.
Я осторожно приоткрыл окно. В доме хозяйки захлопали двери, послышались приглушенные голоса. Какие-то люди пробегали по асфальтовой дорожке от крыльца к калитке.
— Бонди, Бонди, — говорил сдавленный женский голос, — осторожней ящик…
— Не кричите, мама, — доносилось в ответ, — я вас просил разговаривать потише.
И все это в полночной тишине.
— Из собственного дома — как воры, — сказала Ружана. — Значит, теперь совсем близко?
— Совсем, — ответил я.
Ночь проходила без сна. То и дело выли над городом гудки воздушной тревоги. С востока на запад и с запада на восток под самыми звездами невидимо проплывали самолеты. Слышались взрывы — это бомбили дороги, — и видны были сполохи огня, короткие, как вспышки магния. Иногда грохотало близко, в доме дребезжали стекла и жалобно звенела посуда. Но не гудки, не взрывы, не канонада — не они делали ночь бессонной. «Придет день, Иванку, наш день», — вспоминались мне слова Горули. И вот он приближался, столетиями выстраданный народом день воли. Деды мои, прадеды мечтали о нем в своих горных хижах; быстровский учитель, Юрко, Лобани, Олекса Куртинец отдали за него жизнь. И, может быть, в такую пору завтра я уже буду радоваться ему, как пришедшему.
Несколько раз в ночи я выходил на улицу и прислушивался, а чуть только на востоке забрезжила полоска рассвета, собрался из дому.
— Куда ты? — с беспокойством спросила Ружана.
— Пойду, — неопределенно ответил я, — пойду навстречу.
Глаза Ружаны расширились.
— Иванку!.. — порывисто произнесла она и остановилась, не высказав того, что хотела сказать.
Я приблизился к ней.
— Что с тобой, Ружана? Ты чего-то боишься?
— Я всегда боялась, — торопливо заговорила она, — а сегодня боюсь больше, чем тогда… Вдруг что-нибудь случится с тобой сейчас, перед самым…
— Успокойся, — улыбнулся я, — ничего не случится, я скоро вернусь.
Она промолчала и, что-то переборов в себе, вдруг улыбнулась, как улыбалась мне всегда, когда я уходил из дому со свертками, принесенными Анной.
Очутившись на улице, я остановился и прислушался. Стреляли где-то у Доманинец — пригородного села на перечинской дороге. Оттуда и катилась через город отступающая фашистская волна. Долетала канонада и со стороны Мукачева, но до мукачевского шоссе было далеко, и я решил пробираться на окраину города к Доманинцам. Шел я
Продираясь сквозь живые изгороди и находя лазы в заборах, я наконец попал в проход между глухими стенами двух домов. Стало уже светлее. Блеклый рассвет занимался над Ужгородом, обещая солнечный, ясный день. Только я хотел было выглянуть из-за угла дома на улицу, как послышался топот ног, выстрелы, и в каких-нибудь двух метрах от меня пробежала группа немцев в мышиного цвета шинелях. Одни бежали не оглядываясь, другие оборачивались и стреляли вдоль улицы. Ответных выстрелов не было слышно, и потому трудно было понять, в кого стреляли немцы. Но вскоре вслед за немцами появились венгерские солдаты. Их было человек пятнадцать. Вдруг один из них, рослый плечистый малый, остановился, бросил себе под ноги автомат и поднял руки. Другой, ростом под стать первому, уже не молодой, поколебался и, крикнув что-то невнятное, отшвырнул автомат в сторону, вытянул длинные руки над головой, точно боясь, что тот, кому он сдавался, не увидит его поднятых рук. А между тем со стороны Доманинец нарастал железный лязг, земля начала гудеть, а стена дома, к которой я прислонился, вздрагивала, словно ее трясло.
Мчались танки. Первая машина пронеслась с такой быстротой, что я едва успел заметить на ее зеленой броне алую пятиконечную звезду.
Не помня себя от радости, с глазами, полными слез, выбежал я на тротуар и, сорвав шляпу, закричал, сам не понимая смысла того, что кричу. И тут увидел, что на улице я не один. Из ворот домов, подъездов, из глухих переулков вырывались люди; они тоже кричали, тоже махали шляпами. На лицах у одних был написан самозабвенный восторг, у других — любопытство и еще не растаявшая осторожность. А танки, огромные, запыленные, проносились мимо. Люк одной из машин был открыт, и в ней стоял, высунувшись по пояс, офицер-танкист с забинтованной головой. Он приветливо помахал нам флажком и спокойным, уже, видимо, привычным к таким картинам взглядом скользнул по сдавшимся в плен солдатам.
…Я не шел, а бежал, готовый стучать в каждый подъезд, в каждую калитку. Еще один квартал, еще один поворот улицы — и наконец калитка нашего дома. Переминаясь с ноги на ногу, я беспрерывно тыкал пальцем в кнопочку звонка и морщился от нетерпения. Увидав подбежавшую к окну Ружану, я крикнул:
— Пришли! Пришли! — И все продолжал нажимать кнопку.
Через минуту Ружана и Илько были уже у калитки. Ключ почему-то никак не попадал в замочную скважину, пока мы не сообразили, что калитка не была запертой. Я схватил на руки Илька и пустился вниз по улице. Ружана еле поспевала за мной.
— Подожди, Иванку, не спеши так… Ты уже видел их?
— Да, видел, — ответил я, не сбавляя шага.
Только спустились мы на нижние улицы, как нас подхватил и завертел людской водоворот. Все звенело в нем, перекликалось, двигалось, говорило и было полно удивленной радости. Передо мною мелькали сотни возбужденно улыбающихся лиц ужгородцев. Какой-то совершенно незнакомый старик в потертой шляпе схватил меня за руку узловатыми, много поработавшими на своем веку руками и, задыхаясь от волнения, проговорил: