«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Работа моя началась успешно. Я оказался членом комиссии, состоявшей в большинстве своем из местных людей — батраков и селян, отлично знавших земельные владения всей средненской округи.
Люди, истосковавшиеся по верному куску хлеба, батраки, не имеющие ничего, кроме пары натруженных рук, вдовы с малыми детьми — все они приходили из окрестных сел в Среднее и часами с благоговением простаивали в Народном комитете, где работала наша комиссия. Я говорил с этими вдовами — и мне представлялась Олена; советовался с батраками — а перед моими глазами стоял Семен Рущак; беседовал с малоземельными, измученными многолетней нуждой
Жил я в комнате при Народном комитете, а обедал и ужинал в корчме, недалеко от въезда в село. Хозяином корчмы был приторно-угодливый крепыш с плутовато бегающими глазами.
Однажды мне пришлось вернуться в Среднее из соседнего села поздно ночью. Корчма оказалась уже запертой, а я продрог на холодном зимнем ветру и был голоден. Возможно, я бы и не решился беспокоить хозяина, если бы не увидел полоску света, пробивающуюся из окна корчмы. К тому же у ворот стоила легковая машина.
Я подошел к двери корчмы и тихо постучал. Молчание. Постучал вторично, и снова никакого ответа. Решил было уже постучаться в окно, но как-то машинально толкнул дверь, и она отворилась. Я вошел в освещенные длинные сени, уставленные бочками. Слева виднелась дверь, ведущая в комнату. Когда я подошел к ней, она распахнулась изнутри раньше, чем я успел дотронуться до ее ручки, и мне навстречу вышли двое: один в кожаной куртке с прорезными карманами, видимо водитель машины, вторым оказался сын Матлаха Андрей.
Отец его, разумеется, был тут же. В глубине комнаты, закутав ноги суконным платком, в своем знаменитом кресле на колесах сидел Матлах. Заметив меня, он откинул голову назад — инстинктивное движение человека, желающего остаться незамеченным. Но, поняв, что это бессмысленно, он улыбнулся одними губами и нехотя выдавил из себя приветствие:
— Здравствуйте, пане Белинец, вечер добрый…
Я молчал и только глядел на него во все глаза.
— Что же вы, и поздороваться со мной не хотите, — укоризненно покачал головой Матлах, — будто мы знакомы никогда не были. Что я теперь? Нищий, хворый, сам себе в тягость. Бог покарал за грехи, а грехов было много, что говорить, много грехов, пане Белинец, — причитал Матлах.
Но глаза его были правдивее слов. «Ну нет, я еще живой, я еще за свое зубами буду держаться, на кровь пойду, по пеплу пойду, а не сдамся», — как бы говорили они.
— Мне нужно видеть хозяина, — сказал я, не отвечая Матлаху.
Шофер и Андрей меж тем вернулись в комнату.
— А кто вам открыл? — спросил Андрей.
— Никто, — ответил я. — Дверь была не заперта.
Матлах переглянулся с шофером.
В это время со двора с корзиной дров в руках вкатился хозяин корчмы. Когда он увидел меня, в глазах его мелькнул испуг.
— Ах, это вы, пане! Я отлучился на минутку за дровами. Тут все старые добрые клиенты! Приехали поздно ночью… Вы сегодня, пане, не пришли ни к обеду, ни к ужину, я уже думал, что вы уехали. Ах, какая жалость! Какая жалость, что я не могу вам предложить ничего, кроме вина!
Но мне уже не хотелось ни есть, ни пить; я думал только о том, как бы скорее уйти отсюда и предупредить Народный комитет о «старых добрых клиентах».
— Благодарю, я не голоден. Я только пришел вам сказать, что завтра… — я на мгновение запнулся, — чтобы завтра… вы приготовили обед мне часа на два раньше обычного.
— В любое время к вашим услугам,
Я вышел на улицу, надвинул поглубже высокую меховую шапку и быстро зашагал прочь от корчмы.
Шоссе петляло между домиками Среднего, образуя неожиданные повороты. Я шел один по заснеженной дороге. Я знал, что мне надо свернуть вот в тот переулок, налево, четвертый дом от угла: там живет голова [42] Народного комитета.
До переулка недалеко. Ускорил шаг.
42
Голова — председатель.
Сзади донесся рокот мотора. Из-за поворота появилась автомашина. Фары ее были погашены. Я отступил в сторону. Но машина мчалась почему-то не серединой шоссе, а по самому краю, на котором я стоял. Отпрянул в сторону. Но поздно. Сильный удар. Я вскрикнул и потерял сознание…
66
Часть зимы, весна, лето, осень… Ровно девять месяцев гипсового плена, больничной койки.
Первый человек, которого я увидел, придя в сознание после операции, был Горуля. Он склонился к моему изголовью и попросил рассказать, что со мной произошло.
С величайшим трудом, еле слышным голосом я рассказал все, что знал и о чем подозревал.
— Вот они, вороги наши, Иванку, — сказал Горуля. — Их уже ищут — и найдут, рано или поздно, а найдут. Там, Иванку, не один Матлах. Ты на их логово набрел. Ну, будь спокойным, лежи, сынку, поправляйся.
Он ушел. Я чувствовал себя таким слабым и утомленным, что не мог проводить его даже взглядом.
Выздоровление шло тяжело и медленно. Девять месяцев — долгий срок. Но даже я, прикованный к больничной койке, ощущал стремительный бег времени. Время как бы рванулось вперед.
Договор между СССР и Чехословакией навсегда уничтожил вековую несправедливость. Воссоединенный с родной Украиной, наш зеленый Закарпатский край стал советским, а я, Ружана, Горуля, врач, лечивший меня, — гражданами Советского Союза. На земле, отданной народу, челябинские тракторы вспахали поле и вчерашние батраки вырастили свой хлеб. Уже открылись двери основанного в Ужгороде университета — первого в нашем крае высшего учебного заведения; из Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова сюда присылали книги, оборудование для кабинетов и лабораторий. Уже гостили в приднепровских колхозах делегаты наших крестьян, а на переговорной станции в Ужгороде, как рассказывал мне Чонка, телефонистки вызывали абонентов: «Киев — вторая кабина», «Москва — первая кабина», «Харьков — номер не отвечает. Ждите».
Мы стали частью нашей большой Родины, ее дыхание было нашим дыханием.
Однажды Ружана пришла ко мне в особенно приподнятом настроении. Спросив о моем самочувствии, она нагнулась ко мне и шепнула:
— А мы переезжаем, Иванку.
— Куда? — удивился я.
— В наш дом.
Я не сразу понял, о чем она говорит.
— В наш дом, — повторила Ружана. — Народный комитет постановил.
— Ты что, хлопотала?
— Да, — кивнула Ружана, — я сохранила бумаги. Потом у нас же были свидетели… Но тебе я не хотела говорить раньше времени. Ты не сердишься на меня за это?