«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Гость обернулся и увидел вошедшего в класс учителя.
— Пане учитель, — произнес староста, — школа цесарская, а тут у вас писменники…
— Что ж в том плохого? — улыбнулся Куртинец.
— А то, — пристально поглядел на учителя староста, — говорят, что детей учите не тому, чему надо.
Улыбка исчезла с лица учителя.
— Чему я их учу? Говорите прямо.
Староста тяжело задышал и пробормотал, искоса поглядывая на школьников:
— Ну, что… русины с украинцами да москалями — братья родные…
— А разве это не правда? — спросил учитель. — Вы и сами знаете, что это
— Что я знаю, пане, — сказал староста, — то мое дело, а ваше дело — снять этих писменников… Я вам добра желаю.
— За доброту спасибо, — усмехнулся Куртинец, — но портреты будут висеть.
— А не пожалеете?
— Что это? Угроза?
— Нет, я вас предупреждаю, — сказал староста. И в душе был рад упорству Куртинца, потому что представился случай разделаться со строптивым учителем.
В тот же день даже у нас в Студенице стало известно, что быстровский староста собирается в город с доносом.
Выехал староста на рассвете, но едва он отъехал километров семь от Быстрого, из-за придорожных елей выступили несколько человек и преградили ему дорогу. Туманный полумрак и глубоко надвинутые на лоб шляпы не позволяли разглядеть лица людей. Только по топорам за широкими кожаными поясами си догадался, что это лесорубы.
Почуяв опасность, староста стегнул лошадь. Лошадь рванула тележку, но высокий человек в заплатанном, коротком серяке [8] особенно приметившийся старосте (потом поговаривали, что это был Горуля из Студеницы), изловчившись, поймал коня под уздцы и дернул их с такой силой, что конь захрапел от боли, присев на задние ноги.
8
Серяк — куртка из грубого домотканного сукна.
— Кто такие? — храбрясь, крикнул староста. — Что надо?
— Куда едешь? — в свою очередь спросил тот, кто остановил лошадь.
— Корову еду торговать.
— Брешешь! — сказал человек, подходя поближе к тележке. — Выслуживаться едешь. Донос на учителя везешь.
Староста побледнел.
— Это он вам наговорил на меня!
— Ничего он нам не говорил, сами дознались, а учителя ты лучше не трогай; тронешь или другие тронут — спалим тебя вместе с хозяйством. Чуешь? Хоть сто жандармов держи в селе, а не спасешься от огня!
— Да что же это? Гэть! — крикнул староста.
— Ты не храбрись, — усмехнулся человек в коротком серяке, — как бы по тебе от такой храбрости пан превелебный панихиду не отслужил.
— Что с ним долго говорить? — нетерпеливо вмешался невысокого роста лесоруб в гуне [9] . — Поворачивай коня и езжай домой подобру, да помни, что за учителя ты отвечаешь! Вот и весь разговор. А начнешь про нас дознаваться, тоже радости не дожидайся.
Он взял под уздцы лошадь, развернул на узкой дороге возок и так весело гикнул, что конь помчался опрометью, не чувствуя вожжей.
9
Гуня — верхняя одежда с длинным начесом шерсти наружу, типа кавказской
Долгое время староста ходил по селу мрачнее тучи. Стал еще больше придираться к селянам, но Куртинца оставил в покое.
…Мне никогда не приходилось видеть быстровского учителя, и рисовал я его себе строгим, седым, высоким, а на школьное крыльцо вышел к нам приземистый, средних лет человек, с широким скуластым лицом и темными живыми, но спокойно глядящими глазами.
Спустившись с крыльца, он поздоровался с матерью и со мной за руку.
— Хлопчика хотите учить?
— Сделайте доброе дело, пан учитель, — сказала мать.
Куртинец положил мне руку на плечо.
— Из какого села?
Мать хотела ответить, но учитель остановил ее.
— Пусть хлопчик сам скажет. Я ведь его спрашиваю.
Мне очень понравилось, что учитель обращается именно ко мне, и я ответил:
— Из Студеницы.
— Студеницы? — переспросил учитель. — А как же тебе ходить оттуда? Далеко ведь.
Он поднял глаза и, сощурясь, поглядел на высокую Буркутову гору, над которой застыло вытянувшееся вверх белое облако.
— Тут буду жить, — сказал я, уже совсем расхрабрившись.
— А есть кто у тебя в Быстром?
— Никого нет.
— Да я сама сюда жить перейду, — торопливо произнесла мать. — Пусть только учится.
— Сколько же тебе лет, хлопчику? — поинтересовался учитель.
— Шесть, — ответил я.
— Шесть? — переспросил Куртинец и покачал головой. — Рано учить такого, мал еще.
— Ни, пане, — торопливо заговорила мать, — не мал! Он уже за хозяина в хате.
Куртинец улыбнулся матери. Он начал расспрашивать ее о нашей жизни и слушал с таким интересом, будто наша жизнь была не похожа на жизнь других верховинских семей.
— Может, ему счастье будет, — сказала мать, погладив мою голову.
— Пора бы, — произнес Куртинец. — Сколько же еще ждать его людям?
Мать потупилась.
— И на мое счастье, пане, отец с матерью надеялись, да не сбылось.
— А его сбудется, — сказал учитель. — Только не так… не так, как вы думаете, не в одиночку. В одиночку и дерево растет вон как та смерека [10] перед церковью — кривая, согнутая…
Куртинец задумался, разглядывая свои большие, в черных ссадинах руки, и вдруг сказал:
10
Смерека — вид сосны.
— А хлопчика приводите осенью.
Учиться мне у Куртинца не пришлось. В августе того же года увидел я его в Студенице на пути в Сваляву. Он шел в ряду верховинских лесорубов и пастухов под присмотром конных жандармов.
В нашем селе к этой партии людей присоединили группу студеницких. Стоя за плетнем, я видел, как прощался с женой наш сосед Микола Рущак, отец моего дружка Семена. Голосили женщины, покрикивали жандармы. Тощий, коротконогий и рано полысевший корчмарь Попша с бутылкой и стопками в руках шмыгал среди отправляющихся в путь. Одни пили и становились угрюмее прежнего, другие, охмелев, шумели, храбрились и грозили кому-то.