«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
И мне довелось однажды взять в руки такой стертый, просвечивающий лист, потому что других грамотных в толпе не оказалось.
Читал я, как требовали, громко, но плохо, с трудом разбирая мелкие буквы, и волновался. А люди слушали с удивительным терпением, серьезно и прощали мне плохое чтение.
Это была газета «Правда» с докладами Ленина о мире и земле.
Когда я кончил читать, стоявший рядом со мной крепкий, жилистый дед взял из моих рук газету, повертел ее со всех сторон и обратился к соседу:
— Как
— И не говорите, — соглашался сосед, — как на нас сшито! Послал бы и нам бог!
— Бог не пошлет, — усмехнулся военнопленный, пряча газету. — Сами добудем! Я видел, как это делается.
И пошел дальше.
А за ним шли другие — венгры, австрийцы — и тоже несли в родные края русские газеты и листовки.
— Слухай, друже, — просили кого-нибудь из них селяне, — оставь листок нам. Тут же по-нашему напечатано, не поймут у вас. Разумеешь? По-нашему напечатано.
— По-нашему, по-нашему, — раздельно повторяли те, — по-нашему.
И листовок не оставляли.
Слово, услышанное в те дни на дорогах, не забывалось и не остывало. Бережно уносили его люди с собой, и не давало оно им спать по ночам:
«Вот бы и нам добре как в России…»
Вместе с пленными, покинув окопы, возвращались солдаты, положив на плечо винтовки. Высланные на перевалы и перекрестки жандармы пытались обезоружить солдат, но солдаты разоружали жандармские заставы, наделяя отнятыми карабинами верховинцев.
На станциях железных дорог, в корчмах и сельских управах рвали в клочья засиженные мухами портреты императора Франца, сбивали прикладами цесарские гербы и на глазах у перепуганных до смерти нотарей жгли долговые кабальные расписки, штрафные и податные акты.
Спасая положение, власти бросили в горы усиленные пулеметами новые жандармские части. Тогда фронтовики и военнопленные стали сходить с больших дорог и пробираться дальше через полонины и леса пастушьими тропами.
С группой человек в шесть столкнулся я в лесу под полониной. Горуля послал меня в село за солью, и я возвращался назад, неся полный мешочек.
Шестеро вышли с боковой тропы и остановились. Остановился и я, глядя на незнакомых вооруженных людей.
— Гей, хлопчику! — крикнул издали коренастый чернобородый солдат. — Далеко до Быстрого?
— Далеко.
— А ближе дороги не будет?
— Нема ближе, — помотал я головой, не сводя глаз с чернобородого солдата. Что-то знакомое почудилось мне в нем, в его лице и голосе, и, вдруг припомнив, я уже безбоязненно подошел к нему.
— А я вас знаю!
— Откуда?
— Вы, пане, учитель из Быстрого.
— Верно! — обрадованно подтвердил солдат. — И учителем пришлось быть. А ты чей?
— Белинцевой Марии Иван, из Студеницы.
На лбу Куртинца собрались складки. Он припоминал.
— Учился у меня?
— Ни, пане, — ответил я, — мы с мамой до вас приходили.
— Помню, помню, — весело проговорил Куртинец. — Доброго здоровья, Белинец Иван, — и протянул мне руку. — Значит, далеко до Быстрого? Я с этой стороны ни разу еще туда не ходил.
— Не так чтоб очень далеко, — пожалел я Куртинца, — а вы не ходите туда, пане. Старый ваш третий год как помер, а жинка с хлопчиком на низ переехали, кажут — аж за Мукачево.
Лицо Куртинца помрачнело. С минуту он стоял задумавшись, потирая заросшую щеку.
— Когда уехали?
— Старго похоронили, потом мало еще пожили, а потом и уехали, — ответил я.
— А Горулю Илька ты не знаешь? — спросил Куртинец после паузы.
— Знаю, пане! Як же мне не знать Горулю? Пойдемте, я вас проведу к нему на полонину.
…Они долго стояли, обнявшись, перед колыбой [14] , трясли друг друга за плечи, и мне было смешно, что это делают взрослые люди, да еще такие, как Горуля и бывший учитель из Быстрого.
Собрались пастухи. Пришедшие солдаты поснимали свои измятые ранцы и оружие, а Горуля с Куртинцем все еще стояли обнявшись.
— Из плена?
— Не то слово, Илько.
— С воли, значит?
— Пожалуй, так верней.
Они вошли в колыбу. Я пробрался следом за ними и притаился в углу. Куртинец опустился на подстилку из душистого сена и стал расшнуровывать тяжелые солдатские башмаки. Горуля на корточках сидел у стенки и не сводил глаз с Куртинца.
14
Колыба — бревенчатое, наполовину врытое в землю жилье пастуха.
— Я уже кого не спрашивал про вас! — говорил Горуля. — И к дороге ходил глядеть и людям наказывал, чтобы узнавали. — Он хотел еще что-то сказать, но нахмурился и спросил: — В Быстром еще не были?
Руки Куртинца, разматывающие запыленные обмотки, дрогнули.
— Что там стряслось с моими? — спросил он.
— Старый помер…
— Это я уже знаю… А почему уехала жинка?
Горуля приподнялся было и опять уселся на корточках.
— Староста, пес, выжил. А хату с торгов продали.
— Это по какому закону? — удивленно и негодуя спросил Куртинец.
Горуля усмехнулся.
— Как надо человека со свету сжить, так и закон найдется. Бумаги, пес, представил, что старый податки не уплатил. Долг выходит.
— А был ли долг? — все больше мрачнея, спросил Куртинец.
— Люди так говорили, что не было, — пожал плечами Горуля. — Так ведь одно дело — люди, а другое — староста с печаткой.
Помолчали.
— А Мария моя с Олексой где сейчас? — спросил Куртинец. — Хлопчик вот сказал, что под Мукачевом?