«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
— Пойду с вами до перевала.
— Нет уж, — покачал головой Горуля, — лучше мы с тобой здесь попрощаемся!
— Разве я не имею права проводить вас?
Горуля заколебался:
— Не знаю, Иванку, не знаю, как товарищи скажут. Я теперь в их власти…
— Тогда я сам попрошу Куртинца.
— Вот и попроси, — хитро подмигнул Горуля. — Я буду радый побыть с тобою хоть в дороге вместе. Кто знает, когда мы еще увидимся!..
Куртинец разрешил мне проводить Горулю только до гребня горы, у подножия которой
— Дальше нельзя, — сказал он.
Я тогда и не подозревал, что Горуля уходил в Советский Союз не один. Его переправляли вместе с группой чешских и венгерских коммунистов. Потому-то и встретил я здесь Олексу Куртинца, которому Центральный Комитет поручил организацию этой переправы.
Горуля, я и объездчик Имре Гевизи тронулись в путь часу во втором ночи. Я спросил, где Куртинец. Горуля шепнул:
— Впереди.
Мы шли гуськом по крутой, каменистой и скользкой от выпавшей росы тропинке. Она вела нас все время в гору по густому лесу. Иногда мы останавливались, прислушивались и снова шли.
Но вот лес постепенно стал редеть. Это чувствовалось по легким и едва уловимым токам воздуха. Мы вышли на поляну. Она занимала всю вершину горы. Слева, недалеко от тропы, виднелась колыба лесорубов, в которой горел костер.
Идущий впереди Горуля свистнул протяжно и тонко. Ему ответили тоже свистом, но уже коротким и резким. Вскоре к нам подошли объездчик Гевизи и Куртинец. Они стали тихо о чем-то совещаться. Я стоял в стороне и ничего не слышал.
— Дальше вам не следует идти, — подозвал меня Куртинец. — Побудьте до рассвета здесь, в колыбе. — И, обернувшись, позвал: — Юрку!
От небольшой группы лесорубов отделился и подошел к нам рослый хлопец в накинутой на плечи куртке.
— Надо тебе приютить у себя в колыбе человека, — сказал ему Куртинец. — Утром за ним зайдет Гевизи.
— Добро, — ответил лесоруб и шагнул в сторону.
Наступила минута прощания с Горулей. Разыскав друг друга в темноте, мы безмолвно обнялись.
— Всего тебе доброго, сынку, — сказал Горуля, гладя мою руку. — Пойду!
— Счастливой дороги, нянё!
И больше ничего мы не в силах были сказать…
Я остался стоять на тропе с Юрком, а остальные пошли вперед, и в темноте на фоне звездного неба колебались их тени.
Юрко свернул самокрутку и закурил. Огонек зажженной спички на минуту осветил его молодое, в оспинках, лицо.
— Далеко им? — спросил я у Юрка, продолжая смотреть в ту сторону, где скрылись Горуля и его спутники.
— Нет, до границы близко, — ответил лесоруб, — а вот от границы — там уже далеко!.. В Москве по времени, мабуть, сейчас и светает. — И понизил голос: — Не приходилось вам бывать там?..
— Нет, не приходилось.
— И мне не пришлось… — Юрко подернул плечами, — отгородили нас, товарищу… Старики кажут, тысяча лет кордону.
— Да,
— Вот видите, — сказал Юрко. — А все-таки совсем отгородить не могут. Ну, как ты его отгородишь, народ! Ему ноги свяжешь — он руками потянется, руки свяжешь — он сердцем.
Помолчали.
— Пойдемте в колыбу, товарищу, — предложил Юрко. — Может, отдохнуть ляжете?
— Нет, спасибо, спать не хочется.
— Ну, тогда у огонька посидите…
Так и застал меня бодрствующим у костра на рассвете Имре Гевизи.
43
В тревогах и слухах, а потом в угрозах и воинственных выкриках прошел тридцать восьмой год. Подобно тому как совсем еще недавно всеобщее внимание было приковано к Абиссинии — первой жертве захватнических устремлений фашизма, — а несколько позже к мужественной Испанской республике, подобно тому как взирал изумленный мир на молниеносное превращение Австрии в германскую провинцию, — так в тридцать восьмом году миллионы глаз были устремлены на Чехословакию.
Разжигая нацистский психоз среди судетских немцев, фашистская партия бывшего гимнаста Генлейна, державшая в чехословацком парламенте около сорока мандатов, стала требовать присоединения Судетской области к Германии.
Вместо того чтобы запретить эту партию и лишить ее мандатов, правительство попустительствовало генлейновцам под прикрытием все тех же лозунгов пресловутой «демократии». Но, в сущности, оно уже боялось своих доморощенных фашистов, за спиной которых стоял Гитлер. Что он теперь предпримет? Об этом только и говорили при встречах, об этом в страхе думали мирные люди, включая радиоприемники.
— Ультиматум, пане! — взволнованно выкрикнул однажды, старик почтальон, протягивая мне, как он делал это каждое утро, газету сквозь решетку калитки.
— Какой ультиматум?
— Да вот, пане, читайте… Гитлер заявил Праге о своей поддержке требований Генлейна…
Это страшное известие не явилось для меня неожиданностью. Рано или поздно мы готовы были его услышать, но удар от этого не стал менее чувствительным… Ошеломленный, я развернул газетный лист.
— Вот тут, пане, — тыкал пальцем в газету почтальон. — На первой странице…
Был тот час утра, когда на нашей обычно тихой улице царило недолгое оживление. С подлесной северной стороны шли на работу железнодорожники, водопроводчики, каменщики, ехали на велосипедах служащие частных и государственных контор. Все они знали почтальона Мучичку и, поравнявшись с нами, спрашивали:
— Какие новости?
— Ультиматум, — горестно отвечал почтальон.
Люди останавливались, слезали с велосипедов, просили газету и, заглядывая через плечо друг другу, читали. Одни бурно выражали свое негодование, другие подавленно молчали.