Свет в конце аллеи

Носик Борис Михайлович

— Что вы? Я? Слышала бы Роза…

— Конечно. Я не восхищаюсь вами. Но я удивляюсь. Помните, как Чехов на пароходе, на какой-то там сибирской реке встретил переселенцев из России. Помните, что он писал? Что порвать навсегда с жизнью, которая кажется ненормальною, пожертвовать для этого родным краем и родным гнездом может только необыкновенный человек, герой…

— Ах, какой там герой! Все ехали, и я ехал. У каждого накопилось что-нибудь свое, и каждому жизнь казалась ненормальной. Но если бы сейчас не надо было держать себя в узде, каждый день напоминать, что дело сделано, то и здесь каждый нашел бы, что жизнь ненормальная. Потому что искать другую какую-то жизнь на том же свете, послушайте, это же смешно — здесь, там, где еще… А храбрость эта не такая большая, когда все едут. Вот я делал зубы одному Герою Советского Союза, так он мне сказал, что это еще не такое геройство, когда вся рота идет в атаку. Вот тот, который выбегает первый, и который остается под пулями один, и который всех тянет или кто-то вообще идет один и никто не видит его при этом, — вот тогда это настоящее геройство…

И еще знаете, что я понял? Вы это, может быть, уже давно увидели, потому что вы поэт, но я это понял про себя:

я понял, что я был не духовный человек. Потому что дух дышит где хочет… У меня был в Харькове один товарищ, буддист, тоже, между прочим, еврей — так он меня только спросил, когда я ему сказал, что, Зямчик, я еду, он спросил: «Зачем?» И все. И я, поверите, я его понял, это такие хлопоты — и продавать вещи, и покупать вещи, и паковать вещи, и брать билеты… А теперь я сижу здесь, и немножко хлопочу по хозяйству, и немножко думаю, и еще больше читаю. Потому что, когда я не делаю зубы, я читаю, в Харькове тоже было так. Я читаю про Италию, и что вы думаете — все равно это всегда про меня. Я читаю, как путешествовал поэт Петрарка шестьсот лет тому назад, когда в Италии был такой беспорядок и полный бардак, и что же он пишет? Он пишет, что я достиг берегов Рейна, внимательно наблюдая нравы людей, и наслаждаясь созерцанием незнакомых мне стран, и, конечно же, сравнивая с тем, что у нас есть, и я вам так скажу, что, хотя повсюду я видел много прекрасного, я не стыжусь своего итальянского происхождения, и даже если говорить откровенно — так вот, если говорить откровенно, еще больше восторгаюсь своей родиной, еще бы ему не восторгаться, тут много есть чего… Вот в этом русском журнале я прочел — видите, пишет один русский профессор, тоже, между прочим, еврей и тоже, как ни странно, буддист, хотя что странного, людям так трудно получить себе веру, так вот он пишет, что совершенно безразлично, где жить, потому что это очень временная жизнь… А тогда, спрашивается, зачем было столько хлопот с переездом? Раз тебе все равно, на каком стуле… Вот, между прочим, один человек писал, который жил в Венеции, я видел даже его пьесу у нас в Харькове, может, вы его знаете — Карло Гоцци, нет? — ну не важно, он писал, что тут, в Венеции, на набережной Скьявони, есть скамья, где я сижу всего охотнее, потому что мне там хорошо, хорошо, и все. Так что вы сейчас скажете, что я обязан любить всю набережную, как мое излюбленное местечко? Нисколько. Если детям моим будет все равно или племянникам, пусть они и считают так. Детям, конечно, уже будет все равно… Там, между прочим, в этом же самом русском журнале, один русский поэт написал, что мы приезжаем сюда не жить, мы приезжаем сюда уже умирать. И это, может быть, хорошо сказано, потому что он поэт и все понимает но если это сказать людям раньше, людям, которые едут пожить…

Хохот в магазинчмке стал такой громогласный, что длиннорукий не мог продолжать больше — без ущерба для своего достоинства, без ущерба для смысла.

Синьор Акиле хлопал по плечу своего друга, и оба они хохотали, совершенно счастливые. Потом друг синьора Акиле опять начинал говорить что-то, быстро-быстро, и синьор Акиле умирал со смеху. Заметив, что русские обратили на них внимание, синьор Акиле объяснил им на ломаном английском, который они поняли с грехом пополам, что этот его друг очень смешно шутит по-неаполитански, это трудно перевести на итальянский, но это смешно по-неаполитански, а друг его, как и он сам, из Наполи, из Неаполя.

— Вот так мы и узнали, что товарищ шутит, — сказал длиннорукий. — А то нам сроду было не догадаться. Но мы с вами уже никогда не поймем его шутки, потому что стихи и шутки ни к черту не годятся в переводе, а мы с вами никогда не научимся понимать живую, нормальную речь на всех этих ихних языках — неаполитанском, австралийском, баварском — вот еще на ростовском, на одесском…

— На яхромском, — сказал Саша.

— Да, да, на яхромском, на жмеринском (потому что мой папа был из Жмеринки), на харьковском, даже на московском — это да. Зато вы бы слышали, как чешут по-итальянски мои дети — как сумасшедшие. По-моему, они уже говорят лучше, чем итальянцы, но я, конечно, могу ошибаться, потому что сам я уже никогда не узнаю, хорошо ли они говорят… Таки скучно, мальчики.

Саша пытался представить себя безъязыкого: вот он лежит в кресле на колесах, парализованный, и какая-то женщина возит его, толкая это кресло перед собой огромной грудью.

— В этом русском журнале, — сказал длиннорукий, дотягиваясь своей грабкой до самого дальнего и тощего журнальчика, — я прочел, что это на меня так действует разреженный воздух свободы… Но только там было не сказано, что, может быть, мне пока ходить в маске. Черт его знает, если бы я был итальянец, то, наверно, у меня было бы до черта свободы и, может, я бы дышал всей грудью, — хорошая страна. А люди какие хорошие… Чао, синьор Акиле, ариведерчи! — На улице длиннорукий продолжал интимно. — Только они тут всем очень недовольны, нас это раздражает. Они говорят, что у них тут фашизм и что в Китае цветет настоящая жизнь… Что я могу им на это сказать? И стоит ли мне вообще с ними о чем-нибудь разговаривать, до тех пор пока им не станет столько же лет, сколько мне сейчас. И знаете, они, может, очень свободные люди, но у меня нет совершенно никакого восторга от того, как они живут и что они говорят…

Они проходили вдоль длинной краснокирпичной римской стены, опоясывающей Палатинум. Внизу, на широком бульваре, сновали какие-то неуверенного вида мужчины.

— Говорят, что это педики, — сказал длиннорукий. — Я не проверял. В Древнем Риме их было, наверно, еще больше, но тот Рим был хоть Древний…

Саша прочел, закрыв глаза, раскачиваясь в ритм колдовской музыке стиха:

А виноградные пустыни, Дома и люди — всё гроба. Лишь медь торжественной латыни Поет на плитах, как труба.

— Это вы сочинили? — спросил длиннорукий.

— Нет, это Блок. Семьдесят лет тому назад…

— Сочинял. И никто у него не спрашивал, Блок он или Блох, — сказал длиннорукий. — Может, и не такое худое было время. Но они тоже говорили тогда, что терпеть больше нельзя…

Они обогнули сверкающую пирамиду, остановились у ворот небольшого кладбища, за оградой которого ярко зеленели английские газоны.

— Видите, что здесь написано? — спросил длиннорукий. — Не нашими буквами, но можно понять.

— Брюллов, — сказал Саша. — Я даже не знал, что он здесь. Почему написано не по-русски?

— Никто не знает, — с гордостью сказал длиннорукий. — Это я нашел. Первый. Если бы у вас было время, я бы вам такое…

Саша посмотрел на часы и увидел, что надо возвращаться в отель, где обедала их группа. Надо или не надо возвращаться? Длиннорукий смотрел на него с готовностью, молчал…

В Москве Людке пришлось до приезда ее собственной группы полдня ездить с группой бельгийцев, заменяя больную переводчицу. Оказалось, что в малюсенькой этой Бельгии два народа — фламандцы и валлонцы, вроде как в Чехословакии, Кабардино-Балкарии или Карачаево-Черкесии, и что эти обе народности друг друга люто недолюбливают, так что в автобусе они сразу разделились и сели по разные стороны от прохода. Присутствие враждебного им племени так возбуждало этих людей, что они совершенно не могли сосредоточиться, чтобы выслушать полезные данные о протяженности московского водопровода и канализации в Людкином самодельном переводе. Они без конца перебрасывались сатирическими замечаниями — и даже один раз дошло дело до драки, так что Людка совсем вышла из себя и обратилась к ним с большой речью на французском языке. Она сказала им, что никогда не ожидала, чтобы в центре Европы, среди цивилизованных людей, которые все сморкаются в специальные салфетки, могли еще существовать подобные националистические средневековые предрассудки и что она, Людка, себе просто не представляет, чтобы в советской группе, где сидели бы вологодские и одесские товарищи, а также казахи, грузины, ненцы, марийцы и латыши, происходило бы подобное безобразие. Прогрессивные фламандцы и даже часть прогрессивных валлонцев захлопали в ладоши и закричали «браво», с ненавистью взглянув при этом на соседей-инородцев, которые мешали им построить новое, прогрессивное общество, но один очень противный на вид валлонец спросил у Людки, что если бы в одном автобусе ехала, например, группа армян и группа грузин или группа этих, как она еще назвала, болгарцев или балкарцев со своими кабардинцами, то могло ли бы все-таки произойти некоторое недопонимание или не могло… Людка решительно затрясла головой, но, однако, потом подумала и решила, что она больше не будет брать ничего надушу и ввязываться в политические дискуссии, потому что этот валлонец уже поднял украинский и еврейский вопрос, а Людка вовсе и не знала таких вопросов. В автобусе стоял шум пуще прежнего — прогрессивные валлонцы бросали теперь вызов реакционным валлонцам и всем фламандцам без исключения, так что буча заварилась ужасная, хоть святых выноси. Людка с шофером молча довезли их всех до смотровой площадки с широким видом на достижения социалистического жилищного строительства и пустили базарить на воле вовсю.

Однако Людке и здесь не было покоя, потому что у смотровой площадки уже стояла зелененькая машина и оттуда хозяйской походкой вышел какой-то парень, который стал требовать джинсы, часы, духи, валюту и любое шмотье, какое найдется. Людка уже поняла, что это главный фарцовщик, который держит для себя этот самый ответственный участок, и прочая шушера здесь пикнуть боится. Однажды вечером в Озерках полгода назад они все вместе с Сашей, и Зиной, и Валечкой, и двумя сержантами смотрели по телевизору увлекательный фильм про то, как милиция ищет фарцу, три серии все ищет, ищет — найти не может, но в четвертой все же, конечно, находит, положив на это столько сил; вспоминая теперь этот фильм, Людка только фыркала — чего же ее искать, если она ходит в открытую по отелю, эта самая фарца, и все перед ней шаркают ножкой — швейцары, официанты, коридорные, а переводчицы стараются не глядеть в ее сторону, здесь, у смотровой площадки. Но все получилось неладно, потому что прогрессивные фламандцы и прогрессивные валлонцы впервые выступили единым народным фронтом и потребовали, чтобы Людка убрала спекулянта, который кладет тень на социализм, так что Людке пришлось сказать фарцовщику очень вежливо, что ее туристы жалуются, сам видит. Он видел сам и был от этого очень злой, так что он сказал Люде сквозь зубы:

— Вон тот барьер видишь? Стадион видишь? Вон туда будешь лететь, курва тонкожопая. По-французски будешь каркать, и жлобы твои бельгийские тебе не помогут. Ком-прене? Компрене бьен? А теперь давай отсюда уёбывай.

Назавтра приехала Людкина французская группа. Группа была приятная, хотя и провинциальная, одни мужики; кажется, они все были работники полиции, зато не такие скаредные, как первая группа. Полазив по Москве и Загорску, они улетели в Ташкент.

В Ташкенте было тепло и грустно, потому что Людка хотела и не могла позвонить домой: она знала, что Саша уже улетел, и не знала, что теперь будет и как все переменится в ее жизни. Она думала об этом целый день, и на экскурсии французы говорили, что эта славянская грусть ей очень к лицу, особенно часто говорил один, который жил в маленьком городке Лярокебру, работал в полиции, и звали его Антуан. Он был очень приятный, интеллигентный мужчина и никогда не кричал, что вот у вас тут все плохо или все хорошо, а просто говорил иногда: «Я знаю все ужасающие пороки нашей собственной системы, но мне показалось, что у вас в магазинах почти нет красивой обуви, действительно ли это так, как мне показалось? Впрочем, вы можете не отвечать, я вижу сам, а для вас такой ответ может быть чреват какими-либо осложнениями…» Еще он ей рассказывал про эту красивую местность, в которой он жил, про замок, и кафедральный собор, и свой маленький домик, который он купил уже после развода и в котором теперь жил один. Впрочем, после тяжелого дня Людке чаще всего не хотелось разговаривать по-французски, и тогда она запиралась у себя в номере, не отвечала на звонки или просто вешала трубку, когда деловые мужчины оттуда просили ее спуститься вниз для разговоров, так что они, очистив совесть звонком, уходили пить пиво или кок-чай (Людка подумала однажды, что они потом пишут, наверное, в своих отчетах, что она все-таки пришла, сообщила им массу ценных сведений, а они, в свою очередь, проинструктировали ее особо — ведь, в конце концов, им, как и ей, надо было только оправдать свое жалованье, уклоняясь от работы всегда, когда это возможно).