Свет в ладонях

– Да ну, врёшь, – сказал старший лейтенант королевской гвардии Лоренс Уго младшему лейтенанту Вилли Шнейлю. – Врёшь, не выкинешь ты десятку. Тебе надо ровно десятку, а ты не выкинешь. Зуб даю.

– Если золотой, то давай, – согласился лейтенант Шнейль. – А лучше накинь ещё полтинник, раз недоверчивый такой.

– Пф! – заявил лейтенант Уго и шмякнул на стол ворох мятых банкнот.

Лейтенант Шнейль изобразил на лице самое глубокое презрение, какое только позволяла ему субординация.

– Бума-ажки, – протянул он, не переставая размеренно трясти игральные кости в ладонях. – Серебра уже и не осталось-то, а?

– Полтинник – он и на бумажке полтинник, – недовольно ответил Уго. – Да

бросай уже, что ты их всё уговариваешь, ровно актрисульку из «Гра-Оперетты»!

– Вот потому, господин лейтенант, вы и сидите на бумажках без серебра, что вечно спешите. Кости-то, их же как женщину, сперва приласкать надо. Тогда и они тебе улыбнутся любезненько и… в-вухх! – крякнул Шнейль и рывком разомкнул ладони.

Оба королевских лейтенанта, и старший и младший, согнулись над столом, выпучив глаза и чуть не столкнувшись лбами. Потом один из них сказал:

– Твою!..

А другой:

– Эге-гей!

Кто же из них всё-таки врал, а кому повезло обогатиться на пятьдесят бумажных риалов, не имеет к нашему повествованию ровным счётом никакого отношения, потому заострять на этом внимание мы не будем. Собственно говоря, мы и упомянули-то об азартной, но ничем не примечательной схватке двух лейтенантов лейб-гвардии его величества короля шармийского Альфреда IV по одной-единственной причине. Дело в том, что происходила эта игра не в казарме перед отбоем, не в весёлом кабачке на Каштановой улице, не в походе у костерка и даже не в караулке во время долгого и скучного ночного дозора. Будь так, единственное, чем мы могли бы попрекнуть лейтенантов Шнейля и Уго, было бы лишь некоторое нарушение воинской субординации. Но дело всё в том, что сидели два лейтенанта не где-нибудь, а в передних покоях спальни его величества, своего владыки и сюзерена, и отделяла их от короля лишь приоткрытая дверь да приспущенная портьера. Эти двое бравых вояк – один лысый, другой усатый, оба писаные красавцы, – стояли на часах не где-нибудь, а при самой особе светлейшего монарха. Верней, не столько стояли, сколько сидели, и не столько на часах, сколько за игрой в «двадцать одно»… Однако это, впрочем, такие мелочи.

Именно эта картина и развернулась пред взором Джонатана ле-Брейдиса, ещё одного младшего лейтенанта лейб-гвардии, когда он без пяти минут полночь вошёл в передние покои королевской спальни, щёлкнул каблуками, отдал честь и звонким чеканным голосом, какой бывает только у двадцатилетних офицеров гвардии, отчитался о своём прибытии лейтенанту Уго.

При этом, несмотря на твёрдую речь, чёткость движений и безукоризненную выправку, в глубине души юный лейтенант Джонатан ле-Брейдис был изумлён, возмущён и даже шокирован тем, что увидел, едва войдя в передний покой.

Увидел он, собственно, вышеописанное столкновение лбов, сопровождённое крепким словцом как с одной, так и с другой стороны.

А после этого он увидел красную физиономию лейтенанта Уго, который зыркнул на него поверх разлетевшихся ассигнаций и рявкнул:

– Кто такой?

– Младший лейтенант ле-Брейдис, сэр, прибыл нести караул, сэр, – отчеканил тот, продолжая изумляться – теперь уже расстёгнутому воротничку и взъерошенным волосам лейтенанта, а паче всего – подозрительного вида бутылке, которая стояла на полу и которую даже почти не прятали.

Поскольку лейтенант ле-Брейдис был, как уже упоминалось, трогательно юн и столь же трогательно неопытен, лейтенант Уго без труда проследил направление его взгляда и рассердился ещё сильнее.

– А где Хольган? – спросил он, буравя вновьприбывшего таким взглядом, словно это ему, а не Шнейлю, только что проиграл пятьдесят риалов, пусть даже и ассигнациями.

Как и большинство молодых офицеров, Джонатан ле-Брейдис имел склонность распрямлять плечи и прогибаться в талии назад тем сильнее, чем выше был тон обращающегося к нему старшего по званию. После рявканья Уго Джонатан ле-Брейдис чуть только не свёл лопатки и уставился в потолок.

– Старший лейтенант Хольган упал с лошади, сэр, по дороге на службу, сэр. Капитан Рор приказал мне заменить его и явиться на пост, сэр.

Уго с Шнейлем переглянулись. Шнейль пожал плечами, и Уго наконец сел обратно на стул.

– С лошади, говоришь… Поди опять нажрался как скотина. Совсем стыд уже потерял, знал же, что в карауле при самой особе стоять, а всё равно. На гауптвахте теперь дрыхнет, небось?

– Так

точно, сэр, – доложил Джонатан.

И ему показалось, что в следующий миг лейтенант Шнейль пробормотал себе под нос что-то странное и совсем в данном случае неуместное, нечто вроде: «Вот же счастливец».

Со Шнейлем Джонатан был в одном звании, хотя и младше его лет на пятнадцать, поэтому рискнул уточнить:

– Вы что-то сказали?

– Стул бери и дуй сюда, вот что он сказал, – вмешался лейтенант Уго. – В «двадцать одно» играешь? Хотя чего я спрашиваю, играешь, конечно. Вон там стул возьми, тот, на котором мундиры, ага. Сбрось их на пол, ну их к чёрту, завтра салаги начистят.

– Сэр… – Джонатан ле-Брейдис, никак не ждавший такого поворота событий, на миг утратил лоск юного звонкоголосого офицерчика и посмотрел на лейтенанта Уго большими растерянными глазами. – Я не… прошу простить, но Устав запрещает посторонние занятия на посту.

Он ляпнул это и сразу же пожалел. Вне всяких сомнений, Устав лейтенанты Уго и Шнейль знали не хуже, чем он. Оба не первый год служили при дворе и, похоже, не первый раз стояли – или всё-таки сидели? – в карауле у спальни короля Альфреда. Они знали, что можно делать на посту, и что нельзя, а также – и это было ещё важнее – знали, что делать как бы нельзя, но можно, если очень захочется. Джонатан ле-Брейдис же всего четыре месяца как приехал в столицу из академии, где его учили не только мастерски ездить верхом, попадать в яблоко с шестидесяти шагов, ходить в разведку и возвращаться живым, с готовностью бросаться грудью на штыки во имя монархии вообще и его величества короля Альфреда IV в частности. Также его учили Чтить Устав – вот так, прописными буквами затавровав это правило у Джонатана в мозгу. И Джонатан Чтил Устав без малейшего труда и без тени сомнений, даром что за четыре месяца неоднократно становился свидетелем куда менее трепетного отношения к этому священному писанию королевского гвардейца. Однако же гвардейцы бывали всякие, и те, кого сажали на гауптвахту, были лишь немногим хуже тех, кто сажал, – это Джонатан понял тоже. Он был хоть юным и звонкоголосым, но отнюдь не безмозглым молодым человеком и втайне от всех (а главное, от себя самого) тешил своё тщеславие мыслью, что место в лейб-гвардии заслужил не только именем своего рода, но и личными достоинствами и достижениями. Правда, за четыре месяца непосредственно службы он пока не имел особой возможности эти достоинства продемонстрировать – и потому очень обрадовался, когда сегодня капитан Рор, взбешённый поведением Хольгана, ткнул пальцем в первого подвернувшегося под руку офицера и отправил его заменить пьяницу на посту. Днём у спальни короля стояло двое гвардейцев, ночью караул усиливали до троих часовых. Теперь, оказавшись так близко к королевской особе, как все эти месяцы он и мечтать не мог, Джонатан начинал понимать, что ночное усиление охраны вызвано не столько боязнью злоумышленников, сколько справедливым опасением, что один из караульных, притомившись, всхрапнёт на посту, а может быть, всхрапнут даже двое, и тогда третий по крайней мере сможет их разбудить.

Для Джонатана, зачитывавшегося в академии трудами великих стратегов и идеологов абсолютной монархии, подобное фантастическое разгильдяйство казалось попранием всего самого святого на свете. Однако лейтенант Уго был старше по званию, а Шнейль пользовался благоволением начальника караула. Поэтому Джонатан прикусил язык. Всё, на что он осмелился, – робко напомнить об Уставе, на тот случай, если бравые лейтенанты вдруг, совершенно случайно, забыли о его существовании.

Судя по взглядам, которыми Джонатан был щедро одарен за это упоминание, – не забыли. Однако ожидаемой выволочки он не получил, равно как и лениво-беззлобной сентенции о том, что «ты, сынок, бумажки принимаешь слишком близко к сердцу, а с бумажками так нельзя, на то и бумажки…» Эти сентенции Джонатан выслушивал регулярно, и всегда сжимал зубы, потому что Устав запрещал пререкаться со старшими по званию, даже если эти самые старшие этот самый Устав бессовестно попирали. К слову, одно с другим в голове у Джонатана как-то плохо стыковалось. Надо ли уважать тех, кого велит уважать Устав, если сами они не уважают Устав? Мысль была такой огромной и непростой, что размышлять о ней во время ночных дозоров было весьма удобно, ведь она не давала покоя, и нечаянно задремать, терзаясь ею, Джонатан физически не мог.