Свет в ладонях
Шрифт:
Клайв сдавил подлокотники кресла так, что заныли пальцы. Что за… какого…
– При побеге они убили всех, кто пытался им помешать. Король Альфред умер во время того инцидента – не выдержало сердце. Принцессу и её сообщника несколько недель разыскивали по всему городу, но пока что поиски не увенчались успехом. Боюсь, что если ей удалось выбраться из столицы, то, зная теперь грязную тайну своей семьи, она направится прямиком в Гальтам, а быть может, даже в Миной – словом, туда, где сможет найти союзников в борьбе за трон. Ибо теперь ничто уже не мешает нам объявить истину и открыть миру настоящего наследника Умберта Реннода. Теперь, когда Альфред Голлан мёртв и ничто не угрожает вам, ничто не стоит на пути к короне – ничто, кроме безосновательных претензий и амбиций девицы Женевьев, называющей себя
И Стюарт Монлегюр склонил голову перед Клайвом Ортегой. Волло Киллиан и Генри Дердай последовали его примеру. Клайв сидел перед ними с прямой спиной, но не оттого, что проникся всей грандиозностью своего нового положения. Просто ему трудно было шелохнуться или даже вдохнуть.
Принцесса Женевьев. Так он сказал – принцесса Женевьев. Сбежавшая со своим лейб-гвардейцем.
– У вас есть её портрет? – хрипло спросил Клайв. Вопрос удивил «трёх братьев». Потом Монлегюр улыбнулся.
– Вам любопытно? Могу понять. У нас нет её портрета, но он есть у вас. Его распространили среди городской стражи в последние несколько дней.
– У меня есть, – сказал Дердай и, вынув из кармана мятый листок бумаги с карандашным наброском, протянул Клайву.
Клайв взял листок и разгладил. Маленькое, некрасивое лицо, острый цепкий взгляд, строгая складочка между бровей, упрямо сжатый рот и огромные, внимательные глаза. И русые волосы, волной спадающие на лоб. С карандашного наброска на него смотрела девица Клементина.
– Я знаю, где она сейчас, – сказал Клайв Ортега и посмотрел на «трёх братьев», трёх сильнейших людей в столице и во всём Шарми.
А «три брата», в свою очередь, посмотрели на него.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой благие намерения оборачиваются так, как и следовало ожидать
Шесть недель спустя в фабричном городке, что сотней лиг южнее столицы, в маленьком кабачке на окраине, за уставленным пивными кружками столом сидели трое мужчин, женщина и голем.
С големом забавно вышло, конечно. Он сидел прямо, уперев жестяные кулаки в столешницу и обратив пустое лицо в середину зала, так, что каждый, входящий в кабак, первым делом щипал себя за ухо, проверяя, не мерещится ли ему, а поняв, что не мерещится, начинал беззастенчиво пялиться. Между кулаками у голема стояла стеклянная кружка, из которой Паулюс ле-Паулюс потихоньку, когда никто не видел, отхлёбывал пива, что создавало замечательную иллюзию, будто голем прикладывается к кружке сам. Изредка кто-нибудь из самых любопытных или самых хмельных посетителей подходил к ним и изъявлял желание выпить с големом на брудершафт. «Благодарствую, сударь, за оказанную мне честь, но я уже и так мертвецки пьян», – отвечал на это голем низким голосом Паулюса ле-Паулюса, не позабывшего навыки чревовещания, и зевака уходил, совершенно довольный.
Труппа доктора Мо уже неделю обедала в этом кабачке, что, бесспорно, делало рекламу заведению, поэтому хозяин не только не возражал, но даже ежедневно ставил жестяному артисту бесплатное пиво. Идея принадлежала Джонатану, и доктор Мо со своим ассистентом поддержали её с восторгом. Женевьев лишь посмотрела на Джонатана в недоумении, но потом, улучив минуту, он шепнул ей, что придумал это для отвода глаз.
– Все будут смотреть на голема, до нас никому не будет дела, – пояснил он. – Ну, как тогда Клайв…
Он осёкся, поняв, что напоминание было лишним, и залился краской. Женевьев тоже залилась краской, и, зардевшиеся и смущённые, они бестолково пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим углам.
Именно – по углам, ибо жили они в палатке. Уголок принцессы загораживала тряпичная ширма, наскоро сооружённая из одеяла. Спала Женевьев на походной раскладной кровати, которую великодушно ей отдал Паулюс; на второй раскладушке нежил свои старые кости доктор, а Паулюсу с Джонатаном приходилось обходиться ворохом одеял, которые они стелили прямо на голую землю. Впрочем, им обоим было не привыкать –
Странная эта жизнь не сказать чтобы устраивала Джонатана, но, к его немалому удивлению, как будто устраивала принцессу. Доктору Мо было всё равно, куда ехать, поэтому, когда Женевьев сказала, что ей надо на юг, они отправились на юг. Будь у Джонатана хоть немного денег, они, разумеется, пересели бы в дилижанс. Но денег не было, так что волей-неволей им пришлось остаться в компании эксцентричного доктора и его импресарио гораздо дольше, чем они рассчитывали поначалу.
Джонатан опасался, что принцесса не выдержит тягот подобной жизни. Но Женевьев снова его удивила. Оказавшись за пределами Саллании, она заметно расслабилась и оживилась, будто тяжкая ноша упала наконец с её плеч. Вряд ли она чувствовала себя в полной безопасности, однако, бесспорно, уже привыкла доверять Джонатану и знала, что он сможет её защитить. Рана хотя ещё и тревожила его, но не мешала твёрдо держать пистолет и шпагу. Ощутив с собой рядом надёжного и верного защитника, принцесса Женевьев снова вспомнила, что она принцесса. Как будто её старый верный Август ле-Бейл снова был с нею рядом.
Итак, она успокоилась, а успокоившись, осмелела. И когда в первом попавшемся им на пути городке ле-Паулюс намекнул, что пора бы отрабатывать должок, Женевьев заявила буквально следующее:
– Если я не ошибаюсь, это вы, милостивый государь, отдали свой долг господину Ортеге, когда согласились вывезти нас из столицы. Таким образом, ныне ни я, ни господин ле-Брейдис вам ничего не должны. Однако мы продолжаем пользоваться вашим гостеприимством и вашей повозкой, посему ваше требование можно признать законным. Если вы хотите, чтобы я и господин ле-Брейдис выполняли работу согласно нашему положению, прописанному в паспортах, то вам придётся платить нам за это жалованье.
Ле-Паулюс только разинул рот и захлопал глазами, а Джонатан проглотил возглас искреннего восхищения. А принцесса-то не пропадёт! Её напор так ошеломил Паулюса, что тот согласился на все её условия; ну а доктор Мо соглашался со всем, что говорил ле-Паулюс, так что дело можно было считать решённым. Условились, что, покуда Джонатан и «девица Клементина» остаются с труппой, Анатомический театр платит им из расчёта два риала в неделю (на каждого), плюс полный пансион. Ни Джонатан, ни, тем более, Женевьев, реальных расценок на подобную работу не знали, потому не подозревали, что проныра ле-Паулюс их бессовестным образом дурит, предлагая меньше, чем платил бы своему голему, если бы тот и впрямь вздумал обзавестись душой и потребовал плату. Джонатан же прикинул, что на таких условиях они смогут заработать около двадцати риалов за месяц, да ещё и будут путешествовать бесплатно. Двадцать риалов казались деньгами не такими уж плохими, во всяком случае, это гораздо больше, чем у них было сейчас.
В первом же городке, где нашлась больница, они дали представление. Помимо свеженького трупа для препарирования, Паулюс раздобыл там ещё и робу сестры милосердия. Бесформенное белое одеяние с кроваво-красными крестами на рукавах не украсило бы ни одну женщину, однако принцесса Женевьев приняла свой сценический костюм с той же суровой кротостью, с которой принимала походную кровать и ширму из одеяла. Когда голем, крутя лебёдку, поднял занавес и доктор Мо под свист и рукоплескания заинтригованной публики начал спектакль, Женевьев подавала ему чудовищные ножи и клещи с видом самого тихого и светлого смирения, какое только можно представить. Она не кривлялась, в отличие от Паулюса, и не разглагольствовала, в отличие от доктора Мо; лишь молчала, тихая, строгая, ангел в заляпанных кровью белых одеждах, а по окончании спектакля закрыла чемоданчик и ушла за кулисы прежде доктора Мо. На другой день перед Анатомическим театром собралась целая толпа. Большинство, конечно, пришли посмотреть на голема, кое-кто – на труп, но немалая часть городка была трепетно влюблена в молчаливую ассистентку доктора Мо.