Свет в ладонях
Шрифт:
И однако же, для всеобщего блага, пока что их брак надлежало хранить в секрете. Джонатан надеялся, что, окончив академию и став лейб-гвардейцем, он за несколько лет дослужится до солидного чина, и это сделает его достойным своей жены в глазах её сурового отца. Со знатностью у него всё было в порядке – род ле-Брейдис был едва ли не древнее рода Монлегюр, и за всю свою многовековую историю ничем себя не запятнал, помимо ужасающей бедности. Стюарт Монлегюр наверняка тешил себя верой, что рано или поздно дочь его перерастёт своё глупое бунтарство, и тогда её можно будет спокойно и без скандала выдать
Именно поэтому он, бежав из столицы, не стал ничего сообщать Эстер, хотя прежде писал ей письма каждую неделю, а то и чаще. В этих письмах он заверял её, что служит исправно и что каждый день приближает тот миг, когда они смогут открыто сообщить всем о своём счастье. Увы, теперь миг этот отодвигался в весьма неопределённые дали. Джонатан был теперь преступник, беглец, а пуще того – был связан по рукам и ногам строгим и кротким существом, которое спас от ужасной смерти и которое владело теперь его жизнью почти безраздельно… почти, ибо хоть долг и связывал его с принцессой Женевьев, сердце связывало его с Эстер. И было очень сложно как-то согласовать между собой две эти могучие силы, рвавшие Джонатана пополам.
Отчасти поэтому он даже теперь не сказал своей юной супруге о том, что покинул столицу не один. Она начала расспрашивать, разумеется, когда немного остыла, стала просить, чтобы он всё рассказал ей, уверяла, что верит ему и всё поймёт, в сколь бы скверную переделку он ни попал. Но таков был Джонатан ле-Брейдис: дав слово молчать, как могила, он его держал. И не важно, кто просил его это слово нарушить – хоть лучший друг, хоть возлюбленная жена, хоть господь бог.
– Я не могу сказать, не спрашивай, прости, – твердил он. – Просто знай, что сейчас я не могу вернуться. И быть с тобой тоже не могу, это слишком опасно и для тебя тоже.
Если твой отец узнает, что мы женаты, он никогда нам не простит.
– Тогда я поеду с тобой.
Джонатан положил ладони ей на запястья и сжал, не больно, но крепко, заставляя смотреть себе в глаза. Когда он так на неё смотрел, она всегда смягчалась и подчинялась.
– Ты слышала, что я сказал? Это невозможно. Ты должна остаться и ждать меня. Я вернусь, как только выполню свой долг. И тогда… если ты всё ещё будешь хотеть…
Ему так хотелось сказать – «и тогда мы сбежим и никто никогда не разлучит нас». Но это было бы безответственным ребячеством, и Джонатан это знал. Что он мог предложить ей? Бесцельные скитания по свету, чёрный труд за кусок хлеба, жизнь в гонениях, лишениях и страхе перед завтрашним днём? Он слишком любил её, чтобы позволить так жертвовать собой. И не важно, что она достаточно любила его, чтобы собой для него пожертвовать.
– Ну ладно, – вздохнула Эстер наконец, поддаваясь его непробиваемому упрямству. Они оба были очень упрямы и оттого постоянно ссорились, но так как побеждали по очереди, то в конце концов непременно мирились. – Так и быть, я прощу, хотя ты должен будешь мне потом многое объяснить, Джонатан ле-Брейдис. Я тебя отпускаю. А брату моему передай, чтобы завтра пришёл на мельницу в полдень. Посмотрю, что можно сделать. И как вы только умудрились сломать
– В нём закончился люксий, наверное.
– Люксий? Ха! – Эстер презрительно фыркнула, приподняв верхнюю губку – нехарактерно кокетливый жест для неё, придававший её сильное сходство с сестрой. – Ну да ладно. Всё завтра. А сейчас, – сказала она, расстёгивая пуговицы своей клетчатой блузы, – я желаю, чтобы муж мой исполнил свой супружеский долг.
И здесь бы нам полагалось стыдливо опустить завесу сумрака и недосказанности, но едва мы собрались сделать это, как вдруг – снова, второй раз за эту беспокойную ночь! – скрипнула половица, а за нею – дверь.
– Господин Джонатан? Вы не спи… – прошептал ангельский голосок божественной Эвелины, а затем сменился пронзительным вскриком, таким громким, что мыши под полом испуганно прыснули в разные стороны.
Джонатан взвился на ноги, горя от стыда. Эстер же, не растерявшись, пулей метнулась к двери, дёрнула сестру за руку и, бросив к ближайшей стене, зажала ей рот ладонью.
– Молчи, идиотка, – шикнула она, сверля её суровым взглядом, который сделал бы честь её матери и навёл бы на любого смертного леденящий ужас, если бы только Эстер не была в тот миг в наполовину расстёгнутой блузе.
Эвелина тоже заметила этот возмутительный факт. И хотя явилась она среди ночи в спальню едва знакомого мужчины явно не с самыми чистыми помыслами (однако не стоит за это слишком винить её – мы ведь помним, сколь скучна и уныла жизнь юной девушки в деревне?), несмотря на это, лицо её изобразило самое праведное возмущение.
– Ммф! – выразила она своё осуждение сестре, продолжавшей зажимать ей рот. Эстер погрозила ей пальцем и опустила руку, и тогда-то Эвелина низвергла на неё поток самых горьких упрёков, какие только может низвергнуть одна сестра на другую, застав её за любезничаньем с мужчиной, на которого она и сама имела виды.
– Он со мной танцевал! А тебя даже на ужине не было! Я его увидела первая!
– А вот тут ты, милочка, ошибаешься, – насмешливо проговорила Эстер, застёгивая блузу и ничуть не стыдясь. – Я его увидела тогда, когда ты ещё в куклы играла и не помышляла о мужчинах. А вот ведь выросла вертихвостка.
– Кто бы говорил! Блудница! Шлюха! Вот узнает матушка, так уж точно не отвертишься от монастыря!
– Не надо! – Джонатан наконец нашёл силы вмешаться в спор двух разгневанных женщин, что, заметим между прочим, может позволить себе лишь очень отважный мужчина. – Сударыня, прошу вас, сжальтесь. Сжальтесь над вашей сестрой, если не над моей любовью к ней. Клянусь, вы всё не так поняли!
– Не так поняла? О да, её голая грудь выглядит в высшей степени двусмысленно – право, не знаю, что и подумать!
– Уймись, Эвелина, – сказала Эстер наконец, устав от сестриной истерики. – Уймись, говорю. Он мой муж.
Девица Эвелина раскрыла свой ангельски прекрасный ротик, захлопала иссиня-чёрными ресницами, но, к великому сожалению Эстер – и тайной досаде Джонатана, – так и не упала в обморок, что решило бы все проблемы. Видать, была в ней всё же некая сила характера, передававшаяся у Монлегюров по женской линии. Поэтому вместо того, чтобы сползти по стеночке на полинялый коврик, Эвелина потребовала всё немедленно ей рассказать.