Свет в ладонях
Шрифт:
– Ну вот ещё! – воскликнула она, вскакивая с ограждения и упирая в бока свои чумазые натруженные кулачки. – Отбираете у меня мужа, ломаете его жизнь, ломаете и мою тоже – а теперь, гляди-ка, она не может сказать. Да вы просто наглая самодовольная стерва, ваше высочество, если желаете знать!
– Эстер! – воскликнул Джонатан, поражённый в самое сердце, на что любовь всей его жизни лишь упрямо выпятила подбородок.
– А ты молчи! Довольно уж тебя наслушалась. Пусть, вон, она говорит, если помощи просит. Вы ведь просите у меня помощи, правильно я поняла?
– Да, – тихо и сдержанно сказал принцесса Женевьев, не отводя глаза. – Прошу.
– Правда? А похоже, как будто требуете. Вы хотите, чтобы я вынесла вам бумаги моего отца, помогла подделать его печать и подпись.
Принцесса Женевьев молчала какое-то время. То, что Эстер назвала Джонатана мужем в порыве гнева, не укрылось от неё, и, несмотря на поразительное воздействие, которое это открытие на неё произвело, принцесса сумела удержать себя в руках. В самом деле, это многое объясняло. Джонатан ле-Брейдис был дорог этой девушке, и, разумеется, она не была рада увидеть его с другой. Теперь, узнав, что с этой другой его объединяет лишь его присяга, Эстер Монлегюр должна была почувствовать облегчение. Однако гнев её не утих, напротив, как будто разгорелся с новой силой. И Женевьев не знала, как его унять. Она вообще очень мало знала о том, как говорить с людьми, которые, зная, кто она такая, не желают ни служить ей, ни убить её. Служение и ненависть – вот и всё, что она знала в жизни, и ревность чужой жены была для неё испытанием совершенно новым.
Оттого, быть может, испытание это вызвало в Женевьев больше любопытства, чем справедливого негодования.
– Я бы сказала с радостью, – проговорила она, глядя в раскрасневшееся лицо молодой женщины. – Но дала клятву отцу моему на смертном одре, что никому ни о чём не скажу, пока не достигну цели. А может, и тогда не смогу сказать – всё зависит от того, что я найду там, куда лежит мой путь. Так вышло, что, кроме господина ле-Брейдиса, у меня нет других помощников. Я прошу у вас прощения за то, что он оказался втянут в это, однако вы, как механик, должны понимать, что, когда ветер дует на лопасти мельницы, лопастям должно крутиться, а жерновам должно молоть, и не в их воле решать, будут ли они перемалывать зерно или кости. Или, – добавила она, кинув взгляд на развороченного робота, – накачивать воздух в баллон.
Эстер хмуро посмотрела на неё, скрестив руки на груди. Джонатан тихонько стоял в стороне – он сделал всё, что мог, сказал всё, что должен был сказать. Теперь решение оставалось за ней, и он смутно чувствовал – не без некоторого удивления, заметим вскользь, – что от Женевьев сейчас зависит больше, чем от него самого.
– Ладно, – сказала Эстер наконец. – Тогда я поеду с вами.
Джонатан вздрогнул всем телом и раскрыл рот для самого решительного протеста. Но принцесса Женевьев опередила его, кивнув:
– Да. Разумеется. Понимаю вас. Если вы достанете нам нужный документ, вы предадите вашего отца, и надежда на то, что он одобрит ваш брак с господином ле-Брейдисом – тайный брак, насколько я понимаю, – окончательно развеется в прах. Вы бы и рады мне отказать, но не можете, потому что, отказав мне, откажете Джонатану, вы ведь знаете, что он меня сейчас не оставит. А между вашим мужем и вашим отцом вы, не колеблясь, выбираете мужа. Давно уже выбрали.
– Эстер… – сказал Джонатан. – Нет… твоя мельница… И Женевьев, мудрая принцесса Женевьев, столь много понимавшая и столь мало разумевшая, с удивлением обернулась на него, не понимая, о чём он толкует.
А всё, о чём он толковал, было вокруг них. Инструменты, разбросанные повсюду, гайки, болты и шестерни всех мыслимых размеров, жестяные и стальные части всех мыслимых форм, разобранные и полусобранные машины, машинки и махины, которыми завалено и заставлено было всё пространство мельницы, оставляя лишь узкий проход к двери. Тут были и граммофоны, и часы, и музыкальные шкатулки, и ещё какие-то странные механизмы непонятного назначения, вроде огромного стеклянного цилиндра, поставленного в углу стоймя, в котором наполовину был опущен гигантский деревянный поршень. Странное и занятное место, где не было ни пылинки, ни паутинки, ни даже бойкой летней мухи не залетало сюда, ибо всё это чудовищное богатство не простаивало без дела. То был волшебный замок Эстер Монлегюр, кукольный домик Эстер Монлегюр; здесь она коротала дни и вечера, сюда тайком убегала ночью, когда какая-то особенно замысловатая идея осеняла её заполночь и никак не могла ждать до утра. Куклам она предпочитала роботов, вышивке – гаечный ключ, чинному замужеству и материнству – балансирование на карнизе под лопастями ветряной мельницы. Как терпел, как выносил всё это Джонатан ле-Брейдис? Из одной только любви. И любя свою Эстер, он лучше всех на свете знал, как много значат для неё её жестяные игрушки и её мельница.
Между мельницею и мужем она теперь должна была выбирать, и выбор этот был куда трудней для неё, чем выбор между любимым мужчиной и нелюбимыми, надменными родителями, стыдившимися её и так никогда и не простившими ей её мечту.
– Ну так что, – сказала Эстер, убирая тыльной стороной ладони прядь, выбившуюся из-под косынки. – Там где-нибудь… новую мне построишь.
На закате того же дня пёстрая повозка, в которой колесил по миру Анатомический театр доктора Мо, снялась со стоянки в берёзовой рощице и покатила дальше на юг. Сделала она это, однако, в сильно облегчённом составе. И если к потере плотника доктор Мо отнёсся с изрядной долей безразличия, то потеря прекрасной своей ассистентки повергла старика в настоящее отчаяние. Паулюс, впрочем, унял его горе, подсунув старику бутылочку сливовой наливки. И пока старик пригубливал её, обняв за плечи заметно повеселевшего голема Труди, Паулюс прощался со своей сестрой, которую видел, быть может, в последний раз и к которой воспылал особою нежностью не только из-за этого опасения, но и оттого, что она, подобно ему, тоже пускалась теперь в бега, а стало быть, теряла последний повод глядеть на него свысока.
– Бедняжка Эвелина! – только и сказал Паулюс, а Эстер вздохнула и покачала головой. Оба они, без сомнения, сочувствовали сестре, которой суждено было теперь служить единственной и вечной мишенью подначек, нравоучений и критики их железной матери. Впрочем, оба они подозревали, что Эвелина быстро найдёт способ избавиться от этого затруднения, выскочив замуж, поэтому в глубине души были за неё спокойны.
– Прощай, бедная моя сестричка, прощай, прощай! – трагично воскликнул Паулюс, которого отчего-то совсем не возмутило, что сестра его бежит с каким-то столичным оборванцем и его подозрительной подружкой. Про подружку он, однако, счёл нужным её всё же предупредить и шепнул при последнем объятии: – Держи ухо востро с этой вертихвосткой. А то босыми вас оставит!
Вручив сестре сие наставление вместе с братским поцелуем в лоб, Паулюс ле-Паулюс запрыгнул на козлы повозки, лихо гикнул и пустил лошадку рысью, а доктор Мо, высунувшись из-под полога, замахал своим бывшим коллегам, и вместе с ним махал голем Труди, чьи вращательные движения рукой в равной мере могли крутить лебёдку, ручку шарманки, ворот колодца или посылать прощальный привет.
Джонатан глядел вслед укатывающей повозке, а по бокам от него молча стояли две женщины, честные, преданные, выносливые, но утомительно надменные, огорчительно упрямые и вдобавок весьма недолюбливающие друг друга.
С этой ношей, ещё больше отяготившей шею нашего многострадального друга, мы до поры до времени его и оставим.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой Клайв пускается в путешествие, увлекательное, но несколько суетливое
Читатель, быть может, не забыл о ещё одном герое нашего рассказа, оставленном нами в положении хотя и менее незавидном, чем то, в котором мы только что оставили Джонатана, однако никак не менее сложном. Речь, разумеется, о Клайве Ортеге, простом служаке из Френте родом, в жилах которого текла кровь гальтамцев, что делало нрав его ещё менее мягким и покладистым, чем можно было надеяться. И даже весть о том, что, оказывается, никакой он не Клайв и не Ортега, а вовсе даже Вильем Реннод, и что ни капли жаркой крови Гальтама не течёт в его жилах на самом деле – ничто это нимало не остудило горячую голову нашего героя.