Свет в окошке
Шрифт:
Она не ответила словами, лишь отрицательно качнула головой, и в этом движении утонули все беспомощные доводы.
Илья Ильич наклонился и поцеловал бесплотные губы.
Долина Лимбо в любую сторону уходит в бесконечность, демонстрируя, что для человеческой памяти пределов нет. Думайте, живые, вспоминайте, фантазируйте — сюда вместится всё. Но пока что миллиарды живущих сумели создать лишь один Город, окружённый океаном нихиля. И одни лишь умершие фантасты утверждают, что где-то вдали, на космических расстояниях, располагаются города, в которых обретают посмертие неприлетевшие инопланетяне. Не верьте профессиональным брехунам, никого там нет, только блёклая ровность нихиля. И можно идти в любую сторону,
Который уже раз топтал Илья Ильич окаянный кисель, шагая неведомо куда. Позади остались развалины квартала призраков, теперь можно идти, не думая ни о чём, разве что об Афоне, который уловит сигнал проснувшегося маяка, прибежит, прочитает назидание, а потом начнёт лечить смирновской монополькой под уйгурские хичины. Ох, как много и вкусно приходится питаться в мире невещественном! Набитый желудок тоже хорошо заглушает боль опустошённой души.
А чем ещё заняться покойнику? Лучшее спасение — работа, но её нет, а мысль о развлечениях не вызывает ничего, кроме тошноты. Мудрое спокойствие музеев сейчас не для него, ревущее безумие спортивных и гладиаторских арен — тем более. Суматоха маскарадов, надуманные проблемы театральных постановок, абстракции публичных диспутов (и такие есть!) — всё кажется ненужным и звучит фальшивым диссонансом.
Такое и в прошлой жизни бывало, хотя там никогда не винил себя в чужой смерти, разве что однажды, когда сдуру не выгнал с работы вечно пьяного чикировщика и того в конце концов придавило упавшим стволом. Официально он тогда отделался лёгким испугом — выговором и депремированием, тем более что алкоголиком должен был заниматься мастер. Но на сердце было скверно, и, чтобы излечиться, Илья Ильич часами бродил по болоту, продираясь сквозь ракитник и заросли чистотела.
В Лимбо не росло непролазных кустов и трав, осыпающих брюки дождём цеплючих семян, тут можно шагать в любую сторону, и благодетельная усталость обещает явиться не скоро. Остаётся простор для медленных, тяжёлых мыслей, что так удачно изгонялись гнусом и паутиной, которая, если вовремя не сбить её взмахом руки, налипнет на глаза, губы, нос… в результате приходится тереть грязную физиономию немытыми ладонями, а потом мыться тёмной водой медленного лесного ручья, постепенно возвращаясь к жизни. В Лимбо есть только нихиль, душа здесь остаётся наедине с собой и в одной себе должна искать силы для обновления.
Какая глупость, он всего лишь вовремя не подумал о ближнем — и вот человека нет! Причём это уже второй раз. И если с тётей Сашей он был новичком, дурнем, ничего не понимающим в загробной жизни, то сейчас обязан был сообразить, что раз мамаша-убийца явилась сюда, то, значит, Анюта стоит на грани развоплощения. Мог, обязан был предложить помощь, даже не зная о проклятых тридцати мнемонах. Так ведь нет, сглотнул похотливые слюнки и ушёл, расхваливая себя за целомудрие и не думая, что лишил девчонку не только жизни, но и любви, пусть не настоящей, а куцей, загробной… хотя бывает ли ненастоящей первая любовь?
Теперь мучайся, старикашка, терпи молчаливый взгляд совести. Хорошо тем, кто в убогости своей верует в господа. Они точно знают, что такое хорошо и что такое плохо, всё это решено за них и записано в дряхлых книгах. Плохо называется грехом, хорошо — праведностью. Праведники будут замаринованы в райской скуке, грешники зажарены в аду. К тому же для грешников существует надежда, что любой грех может быть прощён безудержным милосердием божьим. Спросить бы Анютину мамашу, простится ли ей убийство младенца, наверняка сказала бы, что грех отмолен. Крестик-то у неё посреди декольте болтается, а вот душа давно где-то потеряна, и милосердие господне, заменившее совесть, тому очень поспособствовало. А тут — сам большой, сам маленький, не на кого переложить груз, стой лицом к лицу со своим грехом.
В прежней жизни Илье Ильичу не раз приходилось слышать ханжески-удивлённое: «О каком грехе вы говорите?
Обычное дело, всякий меряет других по себе. Привыкнув к мысли, что на небесах сидит грозный надсмотрщик, добропорядочный христианин перекладывает на бога ответственность за собственные поступки и искренне полагает, что если бы не божий запрет, он непременно стал бы насильником и убийцей. Что же, ему виднее, быть может, он и станет. Насильничать, убивать, грабить — характерно для рабов, которым вдруг перестала грозить плётка. Рабы божьи в этом смысле не являются исключением. А человеку неверующему приходится быть человеком самому, без помощи божественных кар. Единственный его помощник — совесть, без которой вполне может обойтись благопристойный христианин.
И ещё от греха удерживает грех.
В грехах мы все — как цветы в росе, Святых между нами нет. А если ты свят — ты мне не брат, Не друг мне и не сосед. Я был в беде — как рыба в воде, Я понял закон простой: Там грешник приходит на помощь, где Отвёртывается святой.Грех — это поступок, за который нас мучает совесть.
«Помилуйте! — возопит христианин. — А если у человека совести нет? Вон, Анютина мать выбросила новорождённого младенца на мороз, и ничто в душе не дрогнуло, она что — безгрешна?» Да, безгрешна. Спросите её саму, и она подтвердит, что если грех и был, то давно прощён. Для её поступка в русском языке есть другое слово: «преступление», — жаль, что закон не сумел дотянуться до убийцы. А если бы младенца, по несчастью, заела свинья, то не было бы и преступления, ибо для свиней законов не написано и преступать им нечего. Это было бы злодеяние. Свинью, совершившую такое, зарежут без суда и закопают подальше от глаз людских. Но никто не назовёт свинью ни грешницей, ни преступницей.
Так они и стоят рядом — три понятия справедливости: грех, преступление, злодеяние. За грех человек карает себя сам, за преступление наказывает закон, за злодеяние — обычай. А для бога места нет, бог и справедливость — понятия несовместные, так что зря религия пытается подгрести понятие греха под себя.
Человек, раз в жизни испытавший благодетельные муки совести, уже не станет бездумно творить что ни попадя, прошлый грех стоит на страже, сохраняя чистоту души. А святой подобен невинному голубку, которому неведомы жалость и доброта. Биология давно знает это; заприте в одной клетке двух волков — они подерутся, но побеждённый останется жив. А возьмите голубка и горлицу, тех, что, по наивному уверению песенки, никогда не ссорятся. Святая невинность не знает греха, и дело кончится убийством слабейшего, причём убийством медленным и жестоким, ибо крошечным клювиком несподручно убивать. И никто не вспомнит о жалости, жалость и сострадание доступны лишь тому, кто знает вкус крови.
Благословен будь спасительный грех!
Но порой жизнь складывается так, что прошлые грехи не могут предусмотреть всего и предупредить от совершения новых. Такое называется недомыслием, и, когда с человеком случается подобная беда, ему остаётся шагать по бесплодной равнине, не находя в нихиле никакого утешения. Остаётся думать ни о чём, в сотый раз пережёвывая пресную мысль.
Остаётся самому себе проповеди читать, да такие, хоть на публичный диспут с ними выходи… мало ли что ещё можно… нихиль стерпит и растворит всё.