Свет в заброшенном доме
Шрифт:
– Вы сказали то, что у нас на душе!
– Подруженька, спиши слова! – окружили молодухи и девушки Саджидахон. И я списал эти слова.
Мама, мамочка моя
Я проснулся в полночь, как от толчка. Меня разбудил какой-то неясный шум, доносившийся со двора. Там будто ходили какие-то люди. Неужто воры забрались? А вдруг они уведут нашу корову!
Я поспешно вскочил на ноги, выбежал во двор.
– Арифджан! – окликнул меня один из воров. – Носилки у вас есть?
Приглядевшись, я
– Какие носилки? – спросил я, приходя в себя.
– Обыкновенные носилки, какие же ещё! – отозвался другой «вор». Это был доктор, который приходит обычно к нам в школу делать уколы и всякие прививки. А ему что здесь понадобилось? Но размышлять было некогда, я показал «ворам», где носилки, потом, наскоро одевшись, вышел за ними следом на улицу. У ворот стояла арба. На ней я увидел Мукаррам-апу, мамину ученицу.
31
Ата – отец, уважительное обращение к пожилому мужчине.
– Арифджан, братишка мой! – зарыдала она вдруг.
Люди подняли носилки на арбу, осторожно положили на них что-то завёрнутое в папину меховую шубу. По глазам моим словно молния ударила. Я всё понял…
– Мама, мамочка! – закричал я диким голосом.
– Не кричи, – сказал доктор, – соседей разбудишь.
– Что с мамой, что с ней?!
– Помоги лучше взять носилки, – тихо попросил доктор.
Мы внесли носилки в гостиную. Доктор на ощупь зажёг коптилку. Мама была без чувств, лицо, волосы – в крови. Я опять дико закричал:
– Мама! Мамочка!..
– Выведите мальчика! – приказал доктор.
Мукаррам-апа взяла меня за руку, повлекла за собой.
– Ничего страшного, вот увидишь, мама скоро поправится, – успокаивала она меня.
В очаге разожгли большой огонь, в гостиную внесли лампу. На улице послышался конский топот, через минуту в дом вошёл наш председатель Машраб-ака со своей матерью Хайри-халой [32] . Прибежали испуганные тётушки Тухта и Парпи-бобо. Я всё ещё стоял бесчувственным истуканом посреди двора. «Что ж с мамой случилось?» – всё вертелось в голове. Из гостиной поспешно вышел дедушка Парпи.
32
Хала – тётя, тётушка.
– Арифджан, сынок… – заговорил он дрожащим голосом, но продолжать не смог.
– Что с мамой, дедушка? – вскричал я нетерпеливо.
– Бог даст, ничего страшного. Поправится…
– Но что с ней случилось?
– Под трактор попала. Я опять зарыдал.
– Не надо, сынок, – погладил дедушка меня по голове.
В райцентр послали двух всадников. Председатель наказал им быстро доставить самого лучшего доктора, потом накинулся на бригадира, размахивая камчой:
– Вы виноваты во всём!
– Побойся бога, Машраб! – отвечал бригадир, чуть не плача. – Вчера я её чуть не на коленях умолял поспать, отдохнуть немного. Упёрлась: «Нет!» – и всё. Три дня ведь с трактора не слазила…
– Я вам бороду повыщиплю! – грозился председатель, топая ногой.
Мама, оказывается, уснула за рулём, трактор опрокинулся в арык, придавил маму…
Мукаррам-апа, тётушка Тухта и доктор что-то делали в комнате. Их тени то появлялись в окне, то исчезали. Я слышал, что доктор потребовал мыла, горячей воды. Во дворе один за другим появлялись соседи. Они стояли группками, такие испуганные и расстроенные, разговаривали шёпотом, украдкой поглядывали на меня. Из гостиной выглянула Тухта-хала.
– Слава аллаху, пришла в себя, – объявила она и поспешно захлопнула за собой дверь.
Проснулись братья и сёстры, заспанные, полуодетые высыпали во двор. Аман подбежал ко мне, обнял за ноги. Я взял его на руки.
– Ака, мама собралась нам братишку рожать? – спросил он шёпотом.
– Не знаю, – ответил я.
– Пойдём, ака, к маме, посмотрим братика.
– Потом, потом пойдём.
Аман разговаривает, обнимает ручонками мне шею, а глаза его сами собой закрываются. Я унёс его в дом, уложил в постель. В это время вошла Мукаррам-апа, сказала, что нас зовёт мама.
Зулейха взяла на руки Рабию, которая спала, ни о чём не ведая, я поднял Амана. Пошли.
Мама была забинтована от головы до ног. Казалось, в постели лежит не мама, а большая кукла, обёрнутая белым. Видны только глаза и часть лица.
Тухта-хала сидела у изголовья, Мукаррамапа – слева. Доктор при свете очага капал из пузырька в пиалу какое-то лекарство. Тётушка Тухта поманила нас рукой, приглашая подойти поближе.
Глаза мамы закрыты. На ресницах блестят капельки слёз. Грудь дышит часто-часто…
– Воды… – зашевелились бледные губы.
Тётушка Тухта дала маме воды. Она сделала несколько судорожных глотков, потом откинулась на подушку, широко раскрытыми глазами оглядела комнату, увидела нас, из глаз выкатились слёзы…
– Арифджан, сынок…
– Да, мамочка?
– Подойди, поцелуй меня. Будь головой младшеньким, сын.
– Не надо так, мама!
– Не спорь…
– Ладно.
– Вы все должны учиться.
– Ладно.
– Будьте все вместе, пока папа не вернётся.
– Мамочка…
– Не дай погаснуть свету в нашем доме.
– Мама…
– Слушай меня, сынок.
– Слушаю.
– Никогда не обижай маленьких.
– Хорошо.
– Султанджан, богатырь мой, подойди поцелуй меня.
– Мамочка!
– Не плачь, ну-ка вытри слёзы, вот так. Отныне никогда не плачь, ладно? Слушайся брата, не ссорься… Зулейха, раскрасавица моя, дай поглядеть на тебя… Как ты у меня выросла, милая…
– Мама…
– Усман мой дорогой, художничек мой маленький, подойди ко мне, обними меня, сынок… Вот так, молодцом! Аманджан, это ты, мой жеребёночек? Есть, наверное, хочешь, да, сынок?