Не потому что я знаю как. Я не знаю.Не потому что я верю, что я смогу. Я не верю.Но потому что ничего еще нет, ни Ее, ни младенца,ни даже вот этой комнаты с балдахином, с колоннамии выходом на балкон, ни балкона, ни тех, ктостоит там, ни реки, ни холмов, ни башен, ни менясамого. Все это хочет быть, я хочу быть. Онасмотрит в сторону, с лунной улыбкой.Не потому что я знаю. Не знаю. Не потому чтоверю. Не верю. Но потому что все начинаетсясызнова, все появляется, эти холмы, и колонны. Я сампоявляюсь. Все это движется, звездыходят где-то над нами, подземныеводы текут в темноте. Все это хочет быть.И потому мы начинаем сызнова, каждыйраз. Она смотрит в сторону, улыбаясь.Все движется, только
Она неподвижна.Не потому что я. Все равно кто. Я вижуэто ветвленье реки, эти складки одежд, их паденьеи тяжесть, квадраты пола с ромбами в них,его тихую руку с карандашом над бумагой,уже усталость у него под глазами.Эти строки уводят меня все дальше. Она молчитвсегда и по-прежнему. Поезда идут, самолетыи ангелы пролетают по небу. Вот потому-то.7 сентября 2003
«Этот берег смотрит на север…»
Этот берег смотрит на север. Северныйполюс — вытяни руку — там.Где-то там, за волнами, глыбамиоблаков. Между нами ничего уже нет.Все, что есть, у меня за спиною, и urbs,и orbis, все страны, все страсти,автострады, аэродромы,все надежды, все прошлое.А я ведь тоже с севера. Кто-тоиз моих предков плавал, якобы, с Берингом,сквозь свист снастей, сияние льдов.Как они верили, что когда-нибудьтот край тоже будет civilis'e.Как жаль, что они ошибались.Вода отступает. Песокотсвечивает несбывшимся небом.
Будда (I)
Я видел Будду, ехавшего в метро,золотого Будду, улыбавшегося всем прочим,ехавшим. Он улыбнулся и мне. Он былпохож, не похож на кого-то, кого язнал лет двадцать назад, или двадцатьпять лет назад, или нет, на кого-тодругого. Все проходит, неправда,что не все, все проходит, и все, чтоесть, начинает не быть, и почти уже неесть, и ты сам, и, конечно, ты сам неочень есть, ты теряешь себя, все, что былос тобой и тобой, исчезает, уже, вот,исчезло, эти дни, эти ночи, то утро,когда ты шел вдоль моря, был счастлив,те следы на песке и те сосны. Я виделБудду, ехавшего в метро. Он смотрелна меня и на всех остальных, улыбаясь,жалея. Он и был этой жалостью. Былпо-прежнему похож на кого-то, кого якогда-то знал, или нет, кто исчез или умер,и мы все были в этом вагоне, и никогоиз нас не было в нем, мы сиделилицом друг к другу, пустота к пустоте,уезжая все дальше, под землей, в никуда,в навсегда. Все проходит, струитсяи утекает сквозь пальцы, и ночи,и дни, и конечно, надежды, и дажеотчаянье. И то, что мы помним, исчезнетвместе с нами, те, кто умер, умретвместе с нами, еще раз. Я все-таки виделБудду, ехавшего в метро. Он был ине был, как я. Но был все-таки блеском,и золотом, и золотой статуэткой в рукаху джинсовой девушки, и внезапнымвздохом, и вообще никем, пассажиром,и жалостью, и облаками над морем,и тем индийским принцем, однажды утромвышедшим из дворца, и тем, кого яуже никогда не увижу, и всем, и даженичем. Я видел Будду, ехавшего в метро.
«Уходя, он смотрит на уже чужие предметы…»
Уходя, он смотрит на уже чужие предметы,дверь в стеклянных квадратах, портьеру на медных кольцах,узкое зеркало. Он герой своего романа(фильма?), с сумкой через плечо едущий на вокзал.Будущее звучит в нем, затмевая другие звуки,и случайные впечатленья образуют узор, осмысленный и чудесный.Все сходится, вот сейчас все сойдется,и дымчатая дорога в окне, и чай в подстаканнике,и чей-то давний взгляд, и вот этот дядька, сидящий напротив.Еще слова старость нет в его лексиконе. А междутем уже тени ложатся за ним иначе. Уже непридуманноебудущее начинается в нем — как город, исподтишка начинающийся наутро.22 декабря 2003
Портал эйхштеттского собора
Sehr viele Weite ist gemeint damit.
R. M. Rilke
Посмотрим на эти лица, встающие друг над другом —мы же и видим сперва лишь лица, затемвидим бороды, затем уже все остальное,жезлы, тиары, раскрытые книги — посмотримна эти удивленные лица, принимающие свое удивление,как
должное, уверенные, что все это правильно,и то, где они оказались, и то, что они удивляются.(Мы удивляемся тоже, глядя на них, мы хотели бытак уметь удивляться.) Они восстают и восходят,сходясь в вышине, над высокой, но, по сравненьюс той вышиной, где они сходятся, низкою дверью,ведущей в собор. Они сразу все уже здесь. И у нихмного времени. Время разрушает их, разумеется.Машины на площади обдают их, хрипя, выхлопнымигазами. Они уже забраны сеткой, еле видимой, все-такисеткой. Но времени у них по-прежнему много,так же много, как было у меня пятилетнего, так жемного, как у вот этой, над урной с только что выброшеннойоберткою от мороженого кружащейся, бесконечно, осы.Они всегда удивляются, улыбаются, всегда, удивляясь,всегда уверенные, что все это правильно, эта площадь,и эти машины, и этот очерк холмов за собором,и тот, кто стоит и смотрит на них, задрав голову,тоже. И ничего не надо бояться.(Я прохожу мимо них почти каждый день,по дороге в университет и обратно.Я все-таки иногда забываю посмотреть на них, проходя.)15 августа 2003
Памяти Е. И. М
1
«И конечно я помню тот вечер…»
И конечно я помню тот вечер, когда я понял,что она умрет. У нее был рак. Я услышал,из-за стены, как, вызывая ей скоруюи думая, наверное, что я уже сплю,моя мать сказала, очень отчетливо: рак. Я не спал.И потом я видел ее в последнийраз, еще живую, уже очень страшную,приподнявшуюся в постели. Ей былосемьдесят пять, мне двенадцать.Она спросила меня светским тономо школьных моих успехах. Впервые в жизнией не было до меня вообще никакого дела.
2
«Но я не помню…»
Но я не помню, удивительным образом,того, о чем мне рассказывали впоследствии:как я попросил оставить меня одногов той комнате, где она лежала в гробу,как сидел, один, в этой комнате, полчаса, если не дольше.Я помню только мартовский, мокрыйдень, талый снег, первые лужи.Отец увез меня за город. Сквозь черные ветви деревьев,чертившие на ветру свой узор,просвечивала весенняя, бледная, неуверенная в себе синева.На даче, где я не был с зимних каникул,все вещи смотрели куда-то в другую сторону.
3
«У нее был, судя по всему…»
У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.Это видно даже на фотографиях, тех немногих,что у меня сохранились, очень блеклых, очень любительских.Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,очень красивая, с прелестным тонким лицом,капризною складкой губ, смеющимися глазами.В тридцатые годы рот делается трагическим,глаза несчастными, красота остается.Поздних карточек нет, она не давала снимать себяне только в старости, но задолго до старости.Я очень многое знаю, чего-то самого важногоне знаю, конечно, об ее жизни.
4
«Она курила папиросы „Север“…»
Она курила папиросы «Север» и питалась швейцарским сыром(пастилой, крепким чаем). Мне нравилось держать ее за рукус неразгибавшимся мизинцем (в который, как она утверждала,ее укусил скорпион, в Ташкенте, в эвакуации).Она читала мне взрослые книги, Толстого,но и какие-то советские повести из тогдашних журналов.Был проход, на даче, между двумязаборами, очень узкий, заросший крапивой.Мы каждый день ходили к нему во времянечастых ее приездов (с моим отцом она, в общем, не ладила).Там кто-то жил за этим проходом, кто-то, кто-то, втайне от всех…Там начиналось чудесное, которое оба мы видели.
5
«Но неужели эта жизнь…»
Но неужели эта жизнь, с единственными ее очертаниями,проступающими как ветви на синевенеба, когда-то, с тем самым важным в ней, чего я не знаю,с чудесным в ней, с крапивой, облаками, заборами:неужели эта жизнь всего лишькакая-то? Какая-то жизнь среди прочих каких-то?Ее единственная среди прочих единственных?И неужели моя, вот эта,среди прочих каких-то какая-то?Я выхожу на улицу, полную машин и прохожих.От прошлого ничего не осталось.В высоких окнах отражается то же небо.