Свет за деревьями

Макушинский Алексей Анатольевич

9 февраля 2004

«Среди моих персонажей…»

Среди моих персонажей есть тот, кто стремится сделать — почти неважно что именно, но сделать, суметь и добиться. Он смотрит в будущее, он решает свои задачи. «Пускай земные. И пускай даже все sub specie aeternitatis бессмысленно, но я это сделал, и то еще сделаю. Я не буду стоять на обочине, провожая взглядом идущих, под безжалостным небом». И есть, среди моих персонажей, тот, кто смотрит на воды и ветки, повторенные в них, пятна солнца и снега в аллеях парка (который всегда — в нем). Не стремясь к успеху, не страшась неудачи, не участвуя в гонке и не зная обиды, он может быть печален, но втайне он счастлив. Огромный день неподвижен за окнами. Они сидят среди прочих моих персонажей. (Тот, кто плачет о прошлом, сидит между

ними, и тот, кто просит любви, рядом с первым, тот, кто любит сам, недалеко от второго). Оставляя их всех, я выхожу наружу. Пространство слов и строк лежит предо мною с безмолвными городами на горизонте, садами и башнями, чистым светом, сверкающим в стеклах. 19 февраля 2004

«Уже прошлое похоже на материк…»

The art o f losing isn’t hard to master.

Elizabeth Bishop

Уже прошлое похоже на материк, обведенный фломастером, со штрихами дождя на западе, пустынями на востоке. Но еще мы собираем сумку и едем в город, где до сих пор не бывали. Солнце бежит по каналу вдоль темных лодок, дворцов, атлантов, глядящих с грозной улыбкой в ту сторону, которая нам не зрима. Часы на башнях отсчитывают чужое время, время трамвайных, кофейных, узких улиц, бутылок в баре, официанта в проеме двери, со скрещенными руками и в белом переднике, цезарей, конных статуй. Вряд ли все уже было, но было все же уже так много, что бывшее уже больше нас. Мы сидим снаружи. Приморский ветер колеблет салфетки, страницы. Что там, за обведенными берегами? Громады какого света? Чьи голоса там, чьи тени медлят в тех дальних рощах, в тех чащах, кущах? Они говорят друг с другом, увы, не с нами. Голуби и мопеды на площади поднимают крик, урчат, кудахчут. И девочка через площадь бежит вприпрыжку навстречу всей своей жизни. 6 марта 2004

«Окно, из которого Ките…»

Окно, из которого Ките смотрел, умирая, на Piazza di Spagna. Никто не знает, о чем это все, эти дети кричащие у фонтана, сидящие на ступеньках знаменитой лестницы, этот седой фотограф, пристающий к туристам, звук воды, стук шагов. Все это есть, вот, всегда. Как тот соловей, не рожденный для смерти (not born for death), так и это, во всяком окне, всегда то же, и те же дети, крики, мороженое, и тот же фотограф, фонтан, продавцы сувениров. Только смотрящий, кто бы ни был он, всегда смертен. 26 марта 2004

Начало повести

Какой-то был, конечно, день, когда он увидел город, сверху, весь, внизу. Какой-то был. Какой-нибудь. Допустим, осенний, ясный, солнечный, один из тех дней, раскрытых настежь, тех насквозь прозрачных, но и тихой, тонкой дымкой окутанных, благословенных дней, какие только осенью бывают. И город, весь лежавший перед ним, был виден ясно. Крыши, купола, кусок стены зубчатой, башни, кроны деревьев среди крыш и башен, вдруг — прогалины, пустоты, быстрый блеск реки ли, рельсов… Маленький, в долине забытый кем-то город. Черепица, коньки и скаты красных крыш. И дальше, над крышами — желтеющее ранней, густой и жаркой желтизною поле, холмы, в холмах ложбина, выступ леса и тень его. И над холмами синь других холмов, уже совсем воздушных. И небо, небо над всем этим, в той же мерцающей и тонкой дымке. Долго стоял он так, над городом. И город, лежавший перед ним, был тих, неведом, и как бы ждал чего-то. И очнувшись, он посмотрел еще раз на холмы, и на небо, мерцающее в дымке, и сделал первый шаг, второй и третий, спускаясь в мир, чтобы исчезнуть в нем…

«Здесь, на холмах, где камни…»

Здесь, на холмах, где камни и сосны, и больше нет ничего, я сам не есмь. Пролет, просвет пустоты, свободы, проблеск небытия. Камни и сосны. Своды неба прозрачны. Я счастлив. Я вижу эти ветви или они, в этом летящем свете, видят меня, не зная, что видят меня. В тени облака — исчезая.

«Сумрак случайных слов…»

Сумрак случайных слов. Липы. Летящий кров крон. И куда-то ты сквозь

сумрак случайных слов уходишь.

Фотография В. X. Одена

На фотографии сонный снег. Оторопь градусника. Не грех было бы выпить, к примеру, глинтвейну. Развеять, к примеру, сплин. На фотографии сонный снег. Падая вниз и взлетая вверх. По краю слева двух женских спин очертания. Ты один. Ясное дело — холодный день. Гостиница. Например, «Олень». Да, не грех бы. Балкон, навес, исчезая, уже исчез. В круженье крапин исчез, возник — воспоминанием — грузовик. (На нем я ехал по той зиме, что больше, в общем, не снится мне. Из снега по снегу в снег скользя, до той зимы добежать нельзя). В круженье крапин недвижна тишь. Из снега в снег не скользишь — стоишь. Глаза, и галстук, и складки брюк. Недвижимость. Неподвижный звук. Собрание драгоценных глин, беспрецедентных твоих морщин. Скользя, забуду и вся, и всех. На фотографии тоже снег. Что ж: каково тебе, Вистан Хью, в известняковом твоем раю?

«Сквозь безразличие мира…»

Сквозь безразличие мира стихи проходят, как мы сквозь город, в котором у нас нет ни знакомых, ни даже воспоминаний. Деревья не шумят нам навстречу, и пригоршни солнца не нам бросают окна. Никто не видит в нас нас самих. Мы не знаем, зачем мы здесь, но мы здесь. Мы сидим в кафе на площади или в саду, на леопардовой шкуре скамейки. Стихи сквозь безразличие мира проходят крадучись. Их следы остаются в нем, как вот эти большие чьи-то следы на песке среди оберток, окурков.

Три площади

Прошедшее — мимо, как поезд ночной. На Piazza Navona, смешавшись с толпой туристов, я Рима вдыхаю покой, как воздух, огромный, и легкий, как свет. Руины, колонны, раскопок развал, времен основанья, и лестницы взлет на Piazza di Spagna (где Ките умирал). Неважно, что будет, грядущего нет. О страсти, о чуде и речь не идет. Не трудно расстаться с великой судьбой, спускаясь на Piazza del Popolo, где народ неустанно следит за игрой детей у фонтана и солнца в воде. Не помня о счастье, забыв о беде. 11 мая 2004

Будда (II)

Когда он вышел из дворца, было раннее, очень серое, очень сырое утро. Люди, звери и птицы ранены смертью. Он шел, как будто уходя от себя все дальше, каждым шагом зачеркивая прошедшее, по улице, медленно рассветавшей. Ничего еще не было, нет еще. И что будет, неважно. Но боль, но жалость. Жалость, сжигавший его костер. Над темными ветками колебалась и бледнела звезда. Он шел вдоль каких-то стен, мимо фабрики, мимо больницы с большими окнами, вдоль железной дороги. Он вышел на берег реки, где буксиры кричали грозными голосами, теряясь в необозримом пространстве, солнечном и туманном, и через мост уносились, слепя, машины. Мир, искаженный своим страданьем, лежал перед ним, но все-таки — мир: с дорогами, реками, берегами, странами, и со сколькими еще рассветами, с океаном, ожиданьями — и с огромной тишиной за всем этим, вздохом, вестью воздуха. Было, в общем, просто какое-то утро. Волны ударялись о сваи пристани. Пахло нефтью.

«Поговорим о велосипедах…»

Поговорим о велосипедах. Тот первый, с оранжевыми толстыми шинами, на котором ты вдруг поехал, не веря, что едешь, сумев оглянуться, увидев их всех, уже остающихся, всплеск их рук, уезжая все дальше сквозь ясный вечер, по небу, сверкающему на мокром асфальте, находя равновесие — или вдруг найденный им. То же самое, может быть, которое ты находишь, которое находит тебя, когда строки (вот эти) становятся, держась и двигаясь одновременно.