Свет за деревьями

Макушинский Алексей Анатольевич

24 декабря 2003

Уже все опустело, долины, деревни. Снег синеет на крышах, на холмах среди сосен, под снежным и легким небом. Никто не едет здесь, я один. Все подарки куплены, лавки закрыты. Бензоколонки закрываются тоже. По радио говорят о вере, коммерции, бедности и любви. Последние птицы летят домой, звери попрятались, садовые гномы убежали в лес. В темнеющем воздухе колокола призывают ночь. Она уже наступает сквозь замерший мир, безразличный к ней, ждущий ее, не та же, но, конечно, такая же ночь, как две тысячи три года назад.

«Ты лежал в больнице во время первого путча…»

Ты лежал в больнице во время первого путча. Я помню, я долго

ехал к тебе, меняя автобусы, и долго шел потом вдоль белой стены из бетонных палок, с невнятным садом в прорезях между ними. Я сказал тебе, что, судя по всему, Софья Власьевна умерла. Ты ответил: вот как? отрывая взгляд от чего-то, чего я не видел. Я подумал, что ты еще далеко, где-то там. Здесь запертый, в этой палате, с ее чужим кашлем и неизбежными тумбочками, в коридоре, по которому походили мы взад и вперед, сквозь запах йода, хлора, уборной, ты, подумал я, где-то там, в каких-то далях боли (так я подумал), где тоже толпы, шум, движение времени, в пространствах страданья, с его, тоже, улицами, пустырями, заборами, круженьем, возращеньем к началу. На остановке была девушка, посмотревшая на меня, затем быстро вскочившая в какой-то другой, с невозможным номером, четыреста какой-то автобус, и в городе — то радостное, что держалось еще несколько дней, вдруг исчезло. Теперь тебя нет. Я вижу то, что ты видел. 8 ноября 2003

«Как хорошо, наверное, верить, что души…»

Как хорошо, наверное, верить, что души, ушедшие, ушли недалеко, что они где-то здесь, и видят нас, и видят то, что мы видим, вот это озеро с перевернутыми холмами, кремнистые склоны в неподвижной воде. Мы так привыкли показывать им то, что видим. Мы говорим, обращаясь к ним: вот, вот, посмотрите… И вдруг вспоминаем, что они уже не посмотрят, и сделав свою пару снимков, идем к машине, оставленной у обочины, и еще раз оглядываемся, конечно. И вечером, у моря, в сумерках, в городе, где дома теряются за бескрайней стоянкой с полустершимися белыми линиями, и остатки неба отражаются в синих лужах, удивляясь, смотрим на все это, обращенное к нам, обращаясь по-прежнему к ним. Потому что все это значимо, все это значит — что-то, и только мы не знаем что именно. И такое счастье, наверное, верить, что не мы им — они нам показывают, вот, эти отсветы в окнах, эту надпись В&В на углу, этих чаек на парапете набережной, летящий флаг у входа в гостиницу. Здесь, вдали от всего, в чужой стране с левосторонним движеньем и яростными преданиями, где они никогда не бывали, какое счастье путешествовать вместе с ними. 15 декабря 2003

«Берлинское»

И при мысли о том, что вот эта женщина, напротив — вот эта? с ее страшной шеей и старческими руками — тоже спит с кем-нибудь, чувствуешь тошноту. Поезд между тем выезжает на свет. Безумный Берлин встает вокруг со своими стеклянными стройками. Ей лет пятьдесят, она точно спит с кем-нибудь. Она смотрит тебе прямо в лицо, проплывая сквозь облачный купол, новый Рейхстаг. 9 января 2004

«Исторические события я мог наблюдать из окна…»

Исторические события я мог наблюдать из окна. Я видел танки и демонстрации, крушенье империи. К вечеру, когда все затихало, оранжевым блеском отсвечивал мокрый асфальт и появлялись внезапные звезды. Я оставил все это без сожаленья, чтобы здесь, среди шпилей и башен (dans la for^et de symboles) смотреть в прозрачное небо времени, убежав от судьбы. 24 сентября 2003

Никуда, ниоткуда

Слишком холодно, чтобы сказать весна наступила. Просто время сирени. Смятенье сирени под всклокоченным небом. Лохматые, как дворовые псы, облака, их беззвучная драка над нами. Свора, свара: идешь, повторяешь. Про себя, просто так. Все вообще просто так, ни о чем. Просто время сирени. Просто время уходит, не глядя, под всклокоченным небом, никуда, ниоткуда.

Две вариации на темы Филипа Ларкина

1

Здесь, в Европе

Неге is unfenced existence:

Facing the sun, untalkative, out o f reach.

Philip Larkin: Неге

Сверни направо и проехав сквозь очень промышленный город с каменистой рекой и красноверхими башнями, мимо многих бензоколонок, откровенно

стеклянной гостиницы, автобусной остановки с нахохленными турчанками в платках, детьми с непомерными ранцами, справа оставив новый торговый центр, вертящиеся названия магазинов над плоскими крышами, поверни, еще раз, направо. Сразу все другое; деревня; еще светофоры, еще, конечно, рекламные щиты; но уже сараи, уже вдруг трактор с прицепом и бревнами в нем; наконец, поля. Все едут прямо. В последний раз повернув направо, ты въезжаешь во что-то огромное и пустое. Облака над синей равниной, над дальним лесом стоят неподвижно. Пыль над полем не движется тоже. Дороги, и деревья вдоль них, и тени деревьев, вычерчены в мягком свете ясными линиями. Та главная, по которой ты едешь, через сколько-то километров начинает спускаться в дымчатую долину. Здесь тоже город, но маленький и как будто забытый здесь. Остановись в нем. Выйди из машины на главной, торжественной, полукруглой и совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды, колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется, с Тридцатилетней войны ничего не случалось. Здесь дни повторяют друг друга как заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке, гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни, скучные утки проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист перед очень средневековым собором стоит не понимая, куда он попал. Никто не понимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, что выглядит отсюда холмами: все та же равнина, впускающая, как только ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую безмерность, размах неба, огромного и пустого. Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще ехать? Край света везде. Край слова.

2

1914–2004

Neuer such innocence again.

Philip Larkin: MCMXIV

Сверяя даты, думаешь через десять лет уже сто, и к черной большой четверке приставляешь снова строгую единицу; думаешь, как могло быть; видишь поля и лица, не тронутые траншеями, продолженье не продолженных жизней; думаешь если… если случилось бы то-то и то-то — как будто тени спасительных шансов проходят, смущаясь, перед тобой, разводя руками — все могло повернуться иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге, темные толпы, верящие, что верят во что-то, чего уже не было, что они же и хоронили на залитых солнцем улицах, крича «С победой обратно!», забрасывая цветами счастливых солдат, из которых никто не выжил; и серые шеренги парадов, последние эполеты, аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории навсегда, под стрекот крапчатой киноленты, монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых с крестиками косынках, с лицами из другого века. Думаешь что тебе все это? В-общем сам не знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и выходишь на улицу, где осталось то, что сумело остаться от прошлого. Так немного.

Фонтан

Большеголовые дети, застывшие у воды. На площади, всегда пустынной, огромной и полукруглой (булыжник, кариатиды). Они играют (или делают вид, что играют) с лягушкой, ракушкой, рыбкой. Их шестеро. Они каменные. Только один из них, цапнутый раком, смотрит на небо, к небу же воздевши пухлую руку. Все прочие смотрят тебе прямо в лицо. Ты обходишь их по часовой или против часовой стрелки. Обходишь еще раз. Они смотрят на тебя исподлобья, из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха. Они смотрят не отрываясь. Не видят. Вода за ними, падая, плещет. Блики пробегают по тебе и по ним. Они сидят неподвижно. Я ловил бычков в пруду, ловил головастиков, ловил лягушек (зачем?). Запах дыма мешался с запахом сумерек, травы и тины. Ничего не меняется. Седьмой сидит внутри меня, так же неподвижно, как эти шестеро.

«Выйти в мир, удивиться деревьям…»

Выйти в мир, удивиться деревьям и бензоколонкам, неподвижному времени в статуях, в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то углу, за углом. В городе, который французы хотели занять (и конечно, разграбить) во время войны за испанское наследство, не сделали этого. Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez. Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь. Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.