Светка – астральное тело

Шергова Галина

– Хорошо, – задиристо обернулась ко мне Таисья, – но плохо. – И вдруг, навалившись грудью на стол, она придвинула ко мне сероватое, отечное лицо: – А с чего жить-то было, когда мужик пьет – не просыхает? Конечно, могли бы жить – он хороший мастер по обжигу был, а все пропивает. Трое ребят – вот и вся прибыль. Так и то пуганые. Как придет с работы – по углам их и гоняет.

«Как же вы-то недоглядели, Петр Семенович?» – спросил я взглядом Курихина на стене. Но Петр Семенович, занятый беседой с ленинградскими специалистами, не ответил мне.

– Что делать, Тася! – сочувственно вздохнула

Матильда Ивановна.

Таисья, точно испугавшись своей непроизвольной исповеди, застеснялась, смолкла, перебирая пальцами накрахмаленную головку скатертной оборки. Молчали и мы.

– Смотри, Матильда Ивановна, – Таисья постаралась увести разговор от больного, – как это вы так скатерку смогли сшить – в талию? – и вскинулась на меня хитро, по-прежнему: – Вон, Артем Николаевич, как выходит-то: на двух баб – одно горе, а жизнь – разная.

Матильда Ивановна вспыхнула:

– Что ты, Таисья! Ты же сама говорила – теперь тебе легче.

– Верно, легче, – согласно кивнула Таисья и затянула расползшийся на затылке узел косынки: – Паралик его разбил, – пояснила она мне, – тихонький лежит, чистенький. Пенсия вся в тумбочке. Дети его полюбили. Когда-когда только по шее себя похлопает пальцем: «Выпить!», мол, а я: «Не-не». Теперь хорошо.

Таисья зарадовалась, давние глаза проступили на чужом отечном лице.

– Теперь хорошо, – еще раз удовлетворенно повторила она и поднялась. – Пойду я.

Господи, какая нелегкая принесла ее! Нам с Матильдой Ивановной было так мирно, так уютно и созерцательно. Слава богу, вернулся домой Валерий. Он пришел с Катей, каким-то приятелем и «хипповым стариком» – Димкой Велюгиным. Вот кто, как выяснилось, оказался «хипповым стариком». Мой бывший ассистент, ныне отличный режиссер-документалист снимал в Вялках новую ленту.

Очень было забавно смотреть на Велюгина рядом с Валерием: Димка был как бы вражеским шаржем на молодого Курихина. В такой же джинсовой паре, но не стройный молодой поджаростью, а иссушенный, точно гремящий костями, с волнистой папахой длинных волос, однако, в отличие от золотых курихинских, пего-сивых.

Зато сочетание Валерки и Кати радовало глаз гармоничностью, ощущением почти непочатой жизни, влюбленностью, вырывавшейся из них, как беззвучный неопадающий взрыв.

– Я была на съемках, Артем Николаевич, – Катин голос так и ввинчивался в воздух. – Валеру с Петром Семеновичем снимали в живописном цехе!

Валера радостно отбил ладонями чечетку по своей плоской груди:

– Не нужно рекламы, Катуля! Страна сама должна знать своих героев!

– Голодные небось, герои? – Матильда Ивановна обожающе посмотрела на сына, – садитесь, сейчас накрою. Петр Семенович в рамочке, той, где ему вручали орден, тоже нежно смотрел на сына, как бы говоря: «У героя и сыну героем быть. А как иначе?»

И опять мне было хорошо. И опять я вернулся к истокам. Мы с Зюкой точно длились, не повторялись, а именно длились в Кате и этом красивом золотоволосом парне с одними глазами Курихина-отца. Он, этот Валера, был моим продолжением. Он, сын Курихина и Матильды Ивановны, никогда меня не знавший, наследовал мое веселье, мой размах, бесстрашие каждого жеста.

Впервые в жизни я пожалел, что у меня нет детей… Раньше я никогда не горевал по поводу того, что Ирина, боясь потерять очередной театральный сезон, делала аборт за абортом. А когда ей настало время уходить на пенсию, хотя балерины и прощаются со сценой, едва подходя к сорока годам, – было уже поздно для первенца.

А сейчас мне захотелось, чтобы Валера был моим сыном. Катя – Зюкина дочь, а он – мой сын.

Мы хорошо сидели. Замечательно жилось.

– Так, тихо, – Валера, трамбуя ладонями воздух, запел:

Тра-ля-ля, тра-ля-ля!Ха! Ха!Три-четыре – бенц!Все! Ура! Вперед! Эх!Состоялось!

Валера подмигнул Кате, поманил ее пальцем, трагически пришептывая:

Гуси-лебеди, домой!Серый волк под горой!

Катя лукаво свела ресницы, ткнула вилкой в кусок жареной колбасы, встала, прижав вилку, как короткий винтовочный обрез, к плечу:

«Гуси-гуси!» – «Га-га-га!» —«Есть хотите?» —«Да, да, да», —

– завопил Валерка.

– «Так идите!» – предложила Катя.

– «Нам нельзя!» – Валера, раскинув руки, перегнулся к Кате длинным торсом:

– «Нам нельзя!»

Я подхватил их игру:

Приплыли к МарусенькеСерые гуси, —

– и отнес ей обеими руками, пододвигая к себе тарелку с винегретом. – Ну, кто еще что знает про гусей?

Валера запел с ходу:

Были у бабусиДва веселых гуся:Один – красный,Другой – синий,Два веселых гуся!

И все подхватили с хохотом: «Один – красный, другой синий, два веселых гуся!» Я увлек всех от стола; впятером – Валерин друг как сел в угол, так и торчал там, безучастный ко всему, – впятером мы водили по комнате затейливый хоровод, я вышагивал первым, вкрадчиво ступая на носках: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей!»

– В веренице, в веренице – два веселых гуся! – притопывал Валера. Он, видимо, не знал МХАТовского спектакля, он не знал, как шли они длинной вереницей, вкрадчиво ступая на носках – Хлеб, Молоко, Собака, Кот, Тильтиль, Метиль и мое детство, поспешавшее за нами, но настигшее вереницу только полвека спустя в Вялках в доме Матильды Ивановны Курихиной.

И Петр Семенович Курихин, как и сын его, не видевший пьесы Метерлинка, хотя, возможно гонявший Синюю птицу счастья в стае деревенских сизарей над вросшим по пояс в землю непогожим домишкой своих Бабушки и Дедушки, – Петр Семенович точно присоединился к нашему хороводу, оставив на стене без присмотра иностранную делегацию.