Светлейший князь
Шрифт:
Митрофан был солдатским сыном, с малолетства отличался богатырским здоровьем и силой, обостренным чувством справедливости и не терпел никакого насилия над собой, без раздумья пуская в дело кулаки. В пятнадцать лет был отдан в солдаты, где его ждала очень печальная участь. За первый месяц службы дважды был бит батогами, но потом чем-то приглянулся одному из обер-офицеров полка и тот взял молодого рекрута в денщики. Офицер этот был белой вороной: руки не распускал, солдат своих считал людьми, а не бессловесным быдлом. По молодости несколько лет провел
В вихре пугачевского бунта команда командира Митрофана была разгромлена, офицер погиб, а Митрофан подался в бега, ему показались не симпатичны ни те, ни те. Через несколько месяцев истощенного и обмороженного беглого солдата спас от лютой смерти в дремучей зимней тайге иеромонах Филарет. Митрофан остался в монастыре, через несколько месяцев вернул себе былую силу и здоровье. Хотел постричься в монахи, но отец-настоятель неожиданно благословил его идти с отцом Филаретом.
До места было ехать вдоль Иджима около двадцати верст по лесной тропе. Тропа была хорошо наезжена для пары верховых. Фома Васильевич ехал рядом со мной и рассказывал о своей жизни.
— Я Григорий Иванович, из дедиловских кузнецов, которых при Годунове в Тулу переселили. Там я и родился в тысяча семьсот двенадцатом году. Грамоте сызмальству был обучен. В тысяча семьсот тридцатом меня в рекруты забрили и через четыре года при штурме форта Гагельсберга был ранен, ляхи меня добить хотели, но меня спас раненный саксонец и в итоге я оказался в Германии, где провел целых десять лет. В Россию матушку вернуться я не мог, дезертиром числился.
В Германии мне повезло, я попал к одному немцу. Фридрих был большим мастером в очень многом, особенно по всяким печам, он был одинокий и ко мне почему-то стал относиться как к сыну. Всему что знал и умел меня обучал.
— А стекольное дело знакомо? — спросил я.
— Немного знакомо. После смерти Фридриха я сумел в Россию вернуться и на Урал подался от греха подальше. Мало ли что, вдруг мое дезертирство всплывет. Но Бог миловал. Женился, сын родился, — Фома Васильевич улыбнулся своим воспоминаниям.
— Сынок оказался из молодых, да ранних, в пятнадцать лет сам отцом стал. Степка родился, — Фома Васильевич замолчал. Несколько минут мы ехали молча. — Когда с завода уходили, много нашего народу побили, вот и мы со Степкой одни остались.
К полудню мы добрались до места. Особого труда не составило снять слой дерна и набрать десять мешков глины. В буквальном смысле не задерживаясь ни на минуту в Усинске, Петр Сергеевич и Фома Васильевич помчались на завод. Там нашего возвращения с нетерпением ждали кузнецы. Ожидая нас, они приготовили почти десять пудов древесного угля. Конечно, полученный продукт только с большой натяжкой можно было назвать древесным углем, но для пробной плавки вполне годился. Я остался в Усинске, раненный еще нуждался в осмотре.
Вечером мой камердинер первый раз проявил свой характер и свое отношение к порученному ему делу. В одиннадцать часов вечера Митрофан очень вежливо и почтительно,
— Вам не здоровится, ваша светлость, а сон лучше всякого лекарства, — Митрофан сделал еще одну паузу. — Батюшка Филарет велели заботиться о вас.
Скрепя сердцем мне пришлось согласиться с Митрофаном. Поездка на Железное озеро почему-то меня ужасно утомила, я чувствовал себя как выжатый лимон.
Утром меня ждал сюрприз. Обсуждая наши планы на Совете, я обмолвился о своем желание побриться. И вот, проснувшись следующим утром, я неожиданно слышу вопрос Митрофана:
— Ваша светлость, побриться не желаете?
Оказывается Василий Иванович Кузнецов с сотоварищами весь вечер и всю ночь колдовали над железистой породой из глины и в итоге я получил подарок: бритву-клинок. Из своих неприкосновенных запасов Анна Петровна выделила Митрофану небольшой кусок мыла и маленькое зеркальце.
— Митрофан, а ты умеешь это делать? — бриться самому опасным лезвием не просто, когда-то я это умел, но лучше когда это делает кто-то.
— Обучен, ваша светлость. Господ-офицеров брил и сам тоже брился. Стричь то же умею.
Никогда еще процесс бритья не доставлял мне такого удовольствия. Один из моих учеников, подражая своему отцу, любил говорить: жизнь удалась, когда получал что-то приятное. Когда я умылся после бритья и провел ладонью по чисто и гладко выбритому лицу, то мне почему-то пришла в голову именно эта мысль: жизнь удалась. Мысль эта конечно очень смелая, но настроение у меня сразу повысилось. Разглядеть себя в маленькое зеркальце мне толком не удалось, но общее впечатление осталось не плохим.
Настроение мое еще больше поднялось после доклада внучка Степана, который толково изложил мне кто, чем и где занимается.
— Отлично. Ты у нас по батюшке Гордеевич?
— Да, ваша светлость.
— Так вот, Степан Гордеич, ты у нас будешь начальником канцелярии. Мы говорили, что в конторе надо посадить двух-трех человек. Это сделано?
— Сидят уже, ваша светлость. Четыре человека, — Степан сморщил нос подбирая слова, — двое отроков и две девицы. Грамотные, писать умеют.
— Сколько лет?
— Всем пятнадцать.
— Ты должен каждую минуту знать кто, где и чем занимается. Это раз. Знать, что у нас есть, сколько и где лежит. Это два. Одним словом знать всё о наших делах. Это три. Понятно?
— Понятно, ваша светлость.
— Тогда пошли в контору, вы свою деятельность начнете с производства бумаги. Сейчас я вам всё объясню, — я решил попробовать одну из примитивных технологий.
В конторе меня ожидали испуганные четверо подростков. Я объяснил им что они теперь будут служить в нашей конторе под началом Степана Гордеевича Иванова и спросил их согласия. Которое естественно последовало. Ребят я после этого отправил в баню к Мефодию, принести две шайки, большую и маленькую.