Светлое время ночи
Шрифт:
– Вечер добрый, вельмишановный гиазир Эгин, – нараспев проговорил Урод, скидывая шапку.
– Добрый и вам, – Эгин тоже притормозил, чтобы поприветствовать слугу. Всем своим видом он, однако, давал понять, что останавливаться не собирается.
– Как хорошо, что вы в мою сторону поехали! Не то мыкался бы по замку до вечера. А ведь сказано: в руки передать!
– Что передать-то? – Эгину все-таки пришлось остановиться.
– Да листа вам гиазир Адагар передавал.
– Какого еще листа?
– Ну это… письмо!
«Этого еще мне только не хватало!» – взвыл
– А что случилось-то?
– А ничего. На словах велели передать, что новостей от вас ожидают с великим нетерпением.
– А как я эти новости… сообщу?
– А я на что? – возмутился Урод. – Со мной и передадите. Черкнете прямо тут пару буков.
«Этот Адагар хуже столичного кредитора. Душу вымотает, зараза, а своего добьется!» – вздохнул Эгин.
– Погоди-ка.
Эгин развернул письмо.
Он давно заметил, что, в отличие от Варана, подавляющая часть доверенных слуг здесь, на Фальме, была неграмотна, причем своим убожеством не тяготилась. В этом были и свои преимущества – например, можно было не запечатывать послания. Да и о самих футлярах для посланий, не говоря уже о почтовых печатях, на Фальме слыхом не слыхивали.
Адагар писал вычурно, разлаписто и уверено, как и пристало человеку, чувствующему себя хозяином положения.
«Милостивый гиазир Эгин!
Довожу до Вашего сведения, что человек, о котором мы с Вами говорили, уже почти готов порадовать Вас своим обществом. В свою очередь желал бы узнать, как продвигается дело, о котором до сих пор вспоминает роща близ Гинсавера. Между тем, имею честь сообщить, что в случае Вашего отказа от оговоренного предприятия тот примечательный лотос, что Вы доверили мне перед отбытием, уже никогда больше не повинуется Вашим словам, увы и еще раз увы.
Низко кланяюсь, с наилучшими пожеланиями,
Адагар Глиннардский.»
– Хуммерово семя! – вслух выругался Эгин, складывая письмо.
– То-то и оно! – поддакнул Урод, как будто был в курсе.
Эгин повернул к нему свое удивленное лицо, будто Урод не стоял рядом с ним все это время, а только что вывалился из небытия.
– Послушай, тебе когда ответ велели привезти?
– Надо бы шибче. Гиазир Адагар человек благородный, ему быстрый ответ потребен.
«Хорош „благородный человек“! Шантажирует, как заправский портовый кидала! А, впрочем, чего ему стоит этот „примечательный лотос“ просто взять и выкинуть в какое-нибудь переносное жерлице серебряной пустоты?.. А ведь негодяй клонит именно к этому! И что, выходит, глиняное тело уже почти готово? Или старый обманщик просто врет, чтобы ускорить торжество своей истомленной похоти? С другой стороны, что остается мне, кроме как верить этому разбойнику? Нет, прав был карлик-аптекарь, когда называл Адагара „человек-гнилье“!»
Вслед за этим Эгину вспомнилось печальное лицо Лагхи и его душераздирающие шуточки. Вспомнился их последний разговор и те напитавшие последние его месяцы слепые надежды, которые возлагал гнорр на его спасительную миссию… «Что же выходит, из-за своей щепетильности я обрекаю Лагху на смерть, а Овель на вечные мучения со своим подменным мужем?» Это, вроде, было ясно и раньше. Но только теперь, в виду грозного ночного Маш-Магарта, эта ясность стала кристальной и неотвратимой.
Где ты, школа подлецов?
Мы в твоих стенах взросли,
Сыновьям продать отцов —
Что поднять берет с земли!
Это была эпиграмма Эриагота Геттианикта, которую Эгин помнил еще с Четвертого Поместья. «Ладно „сыновьям – отцов“. А каково продать старому слюнтяю девушку, которая тебе нравится?»
– О! Гиазир Эгин! – всплеснула руками Зверда, ее глаза радостно сияли. Лютня лежала на лавке рядом с ней. Зверда уплетала кусок пирога со смородиновой начинкой. Кроме нее и двух слуг в трапезной не было никого. – А я уже думала, вы к ужину не придете. Привратник мне вообще сказал, что вы уехали.
– Я выехал прогуляться. Нужно было развеяться.
– Я так и подумала. А привратник все твердил, что вы с вещами…
– Он ошибся.
– Вот и я подумала, что ошибся. Я чувствовала – к ночи вы вернетесь.
– Сами посудите, баронесса, как бы я уехал, с вами не попрощавшись? – недоуменно возразил Эгин, час назад решивший сделать именно это.
Конечно, ему было стыдно говорить то, что он говорил. Но на фоне того стыда, который был выдан ему как бы авансом, за совращение Зверды для Адагара, этот стыд уже не впечатлял, как букашка на шее у буйвола. Когда должен тысячу золотых авров и пятьдесят четыре медных аврика, за пятьдесят четыре медных можно не переживать. Теперь оставалось только врать и выкручиваться до победного конца.
– Вот и я так подумала – как можно? Ну да что, садитесь ужинать.
– Спасибо, госпожа Зверда, но я не голоден.
– Не нагуляли аппетита?
– Не нагулял.
– Где же вы были?
– Проехался через парк, доехал до деревни и повернул обратно.
– Ну и хорошо, – заключила Зверда и облизала пальчики, к которым прилипли крошки пирога. – Может, вина выпьете? Оно хоть и терпкое, а согревает. Да и на вкус приятно.
– Вина? Почему бы и нет, – согласился Эгин и сел на лавку.
Расторопный слуга юркнул куда-то за дверь и вскоре вернулся с дымящимся ковшиком. Вино по фальмской традиции было подогрето со зверобоем и чабрецом.
Эгин обхватил ладонями теплую чашку. Прикосновения согретой глины были приятны. Зверда тоже налила себе из ковшика и замолчала, изучая Эгина своими умными блестящими глазами. Эгин знал: молчать – значит выдать свой стыд, свою историю. Он, очертя голову, бросился в беседу.
– Это вы играли на лютне, госпожа Зверда?
– Я. И пела тоже я.
– У вас хороший голос. И мотив такой глубокий, очень необычный.
– Мотив действительно необычный. Мои предки считали, что при помощи этой песни можно позвать северный ветер.
– Вот как? – Эгину вдруг вспомнилось, как внезапно, под напором ветра распахнулось его окно, как с гулким стуком шлепнулся «Фальмский Толковник».
– Ага, – подтвердила Зверда и лукаво посмотрела на Эгина, словно догадалась, о чем тот вспомнил, и ждала его реакции. Но реакции не последовало. Эгин молчал.