Шрифт:
Лев Кузьмин
СВЕТЛЯЧОК НА ЛАДОШКЕ
В
Особенно мы, ребятишки, любили вечера.
Бывало, и коров, и овец давно пригонят, и пыль на белеющей в сумерках дороге уляжется, и зажгутся в окнах лампы, а нам по своим домам расходиться все еще неохота.
Набегались мы вдосталь. Ноги, руки наши ноют от усталости. Тугой «арапский» мячик для игры в лапту на темной траве давным-давно не разглядеть, да и старшие начинают из раскрытых окон покрикивать: «Ле-енька! Шурка! Прошляетесь, ужин сто раз собирать не будем!» — а мы все равно не спешим.
Мы сидим под густыми березами рядом с круто ныряющей тут под гору дорогой, у самой крайней избы. Над нами возятся в застрехе воробьи. Мы слушаем их полусонное чивканье, мы слушаем, как уркают на задворках в пруду лягушки, и ждем, когда и в этой избе тоже затеплится свет.
Только свет там сразу не зажигается никогда. И вот мы осторожно, под локоток, подталкиваем рядом сидящую с нами девочку Олю:
— Где бабка?
Спрашиваем не очень настойчиво, потому что, где Олина бабка, нам известно и так.
Не в пример всем другим деревенским старухам, Олина бабка Катерина дома почти не сидит, да и сидеть ей одной в избе, пока Оля бегает с нами, совсем ни к чему.
Кроме кур да петуха, хозяйства у бабки с внучкой нет никакого. Живут они теми небольшими деньжатами, что присылают по почте из дальнего и неизвестного нам города Мурманска Олины родители, сажают еще лук да картошку, но и с огородцем у бабки хлопоты тоже невеликие.
Она шибко старая, бабка-то Катерина. Старая-престарая и очень любит поговорить. Длинные речи-беседы она затевает по поводу и без повода с каждым встречным-поперечным. За этим и ходит весь день по деревне; за это подруги-старухи обзывают ее заглазно Ляпой, а вот нам, как только бабка явится домой да как только начнет «ляпать» с нами, так иного лучшего удовольствия, пожалуй, и не придумать.
Для того мы тут и сидим в сумерках, для того нам и надо, чтобы свет в избе под березами зажегся быстрее, а зажечь его должна Оля.
Но Оля старше всех нас, ей полных десять, и командовать Олей мы не решаемся.
Мы лишь вот так вот деликатно, тихим вопросом намекаем:
— Где бабка?
И Оля не важничает.
Оля поднимается с бревнышка, очень решительно машет:
— Бабку и в самом деле пора зазывать домой! Ну что ж, тогда побежали…
И вот со стуком, бряком, топотанием босых пяток мы взлетаем по расшатанным ступенькам
Действие это чудесно потому, что нам дома зажигать лампы не дают. Нам дома за одну лишь такую попытку влетает сразу и крепко, а здесь Оля, как самая настоящая хозяйка, выкладывает на струганую столешницу спички, придвигает к столу табурет и смело вспрыгивает на него.
Более того, когда Оля дотягивается до лампы и снимает блескучее в полутьме стекло, то каждый раз оттуда, сверху, оглядывает все наши настороженные физиономии, смотрит на все наши поднятые и готовно растопыренные ладошки, вслушивается в наше напряженное сопение и каждый раз говорит:
— Держи, Лёнь…
А «Лёнь» — это значит я.
А «Лёнь» — это значит, Олин выбор опять и опять пал на меня!
Слова такие означают, что изо всех тут я, может быть, наисерьезнейший человек; и вот пузатенькое ламповое стекло опускается в мои руки!
Я стою, я не шевелюсь, я даже дышать теперь почти не решаюсь.
В эту минуту и мне ясно, и всем ясно, что я не только замечен Олей, а еще и облечен ее самым глубочайшим доверием. Ламповое стекло — драгоценность. Если его обронишь, кокнешь, то другого нигде скоро не достать.
За что мне от Оли такая честь, я, в общем-то, не знаю. Может, за то, что я такой же, как она, — живу здесь без отца, без матери. Может, за то, что когда мы играем в круговую лапту и Оле приходится водить, то я стараюсь Олю всегда поскорее выручить. А возможно, совсем и не за это… Может быть, просто потому, что я стою у табурета всегда ближе всех. Но все равно я очень горд, тем более что Оля каждый раз и говорит еще:
— Теперь, Лёнь, спички подавай.
Впрочем, она тут же и поправляется:
— Ой, у тебя руки заняты… У тебя стекло. Тогда пускай Шурик…
А Шурик — это мой всегдашний во всем соревнователь. Мы с ним ровесники, нам обоим по восемь лет, и он ничуть не слабее меня. Но при этом он — толстенький, не такой, как я, расторопный и никогда не успевает занять лучшее место у табурета. Шурик теперь лишь оказывается первым, цапает коробок со стола всей горстью и, запыхтев победно, встает на цыпочки, тянется кверху.
Оля чиркает спичку, согнутая Олина ладошка от мгновенной вспышки становится розовой.
Потом огонек опускается на горелку лампы.
Оля принимает от меня стекло, и вся бабкина Катеринина изба с ее коричневыми от старости, гладкими стенами, с беленой печкой, с бумажными вырезными занавесками, с горшками цветов на окошках озаряется желтым, мягким светом.
Мы тоже вздыхаем светло. Даже Шурик смотрит поласковей в мою сторону, а Оля спрыгивает вниз, бесшумно и легко мчится к печке.
И вот на столе сковорода с теплой картошкой, и опять в избе только стук да звяк, так мы стараемся, работаем вилками, убираем угощение наперегонки.