Светлые города (Лирическая повесть)
Шрифт:
Петр Ильич поскорее отвел глаза от узкой спины музыканта… «Мишель! А осанка?.. Осанка?..»
Петр Ильич боялся захохотать вслух.
Когда ресторан закрылся, Керд предложил Петру Ильичу и Вике пройти пешком до следующей остановки автобуса, показать им развалины монастыря Святой Бригитты.
Впереди был лесок. Когда-то давно его высадили на каменистую песчаную почву Эстонии.
Деревья стояли теперь почти ровными рядами, не отнимая друг у друга света и солнца.
Как он был непохож на русские леса!
В русских лесах,
В Эстонии, где земля каменистая, где ценят цветы, где без них не жить, как не жить человеку без хлеба, где когда-то люди на собственном горбу таскали землю, чтобы засыпать ею камни для того, чтоб она плодоносила, каждое деревце — дерево. Пусть небольшое, но оно будет стоять неприкосновенно и свято в том месте, куда его высадили. Тут, когда проходишь по широкой дороге, которая делит лес надвое, доносится из лесу женский смех. Влюбленные бродят открыто меж редких деревьев, бродят обнявшись, и это здорово заметно. У деревьев такие тощие ветки.
Керд, Петр Ильич и Вика шли по лесу. Под их ногами шуршали песок и щебень.
Ленинград, Мурманск, Таллин — светлые, бессонные города, что может сравниться с величием ваших небес?
Ночь… Она опрокидывает на землю свой белый свет, похожий на лунное сияние. Небось весь день напролет караулила, чтоб побыстрей обволочь Пирита; лечь на море; вытолкать в загривок на улицу влюбленных; прошмыгнуть в щели окон, занавешенных шторами, шторками, одеялами, скатертями.
Повсюду она — в усталой руке Вики, опершейся о плечо Петра Ильича, в очертаниях крыш, в ленивых, как будто размытых изгородях вокруг садов.
Все чуть тронуто светом, нежно, невыразимо и странно печально. Дремлющая ночная северная земля, — как ей к лицу белая, долго длящаяся северная ночь.
И вдруг в тишину ворвался звук торопливого, почти бегущего шага.
Петр Ильич замер… Райк?!
Она уйдет. Скажет громко: «Я же не виновата, папа, что он зануда»… Да мало ли что она может сказать, его воспитанная дочь?!
…Не Райк!
Петр Ильич перевел дух.
Их нагонял трубач из пиритовской ресторации.
Молодое лицо трубача казалось еще бледней и невозмутимей от белого света ночи. И если быть справедливым, Керд был, пожалуй, прав. Лицо юноши на самом деле казалось значительным — продолговатое, с правильным носом и широко расставленными глазами. Лицо эстонца, вырезанное на спинках старинных стульев, стоящих в ратуше.
Почти совершенно разрушенный монастырь Святой Бригитты сохранил в себе торжественность, крупность и пышность готики. И строгость ее. Весь из вытянутых ввысь стен.
Эти стены сияли пустыми глазницами. В глазницы глядело небо. Фронтоны, венчавшие монастырские стены, тянулись ввысь. Куполом здания было небо — белое, без солнца и луны, ровное, как кусок отбеленного полотна. Остов монастыря казался кружевом из неба и камня.
…Побыть бы тут одному с Викой! Как это хорошо было, когда они шли вдвоем из Мюривальдэ в Пирита. Вместе с ней, в этой тишине, рядом со стенами монастыря, которые взывали к нему, как музыка, заставляя мечтать и надеяться.
…«Все не то, не так», — говорил себе о себе же самом Петр Ильич в такие лучшие, самые светлые для него минуты не размышлений, а чувств. Так он думал, когда видел сооружение великое, хотя и вовсе невозможное для подражания.
— Страшно, что когда-нибудь эти стены разрушит время, — говорил Керд. — Но нельзя же следовать Виоле Лё Дюку, сухости его классических реставраций. Кому, например, придет в голову возвращать к первоначальному облику ну хотя бы ваш храм Василия Блаженного? Это значило бы превратить Василия Блаженного в узкую белую церковь с серебряными куполами. Архитектура — искусство множества мастеров. Старые здания, если они достойны того, становятся как бы эстафетой культуры, эстафетой множества прикосновений. Что было бы, если б, к примеру, лишить нашу готику элементов барокко?
К монастырю вело кладбище. Кресты светились над землей, покрытой дерном.
Между камней альпинария выбивалась серая травка, похожая на курчавую седину. Цветы, у которых венчики величиной с ноготок, переходили из нежно-розового в глубокий красный тон, красиво сочетавшийся с надгробиями из плитняка.
Белые кресты как будто фосфоресцировали. Благородство, торжество красоты были в покое ночного кладбища, в этих крестах, не то чтобы покосившихся, а словно вросших в землю и до половины ею засыпанных.
Керд, Вика и трубач шли от могилы к могиле.
Петр Ильич отстал.
Две-три уцелевшие надписи… Остальные стерлись от времени.
Надгробия неизвестным…
Надгробие неизвестному…
Надгробие неизвестной…
…Все страны в надгробиях неизвестным. Шар земной в надгробиях неизвестным.
Среди равнин. У опушек лесных. На городских площадях и городских кладбищах.
Во всех столицах земли. На всех языках человеческих.
Памятник неизвестному. Неизвестный солдат. Солдат. Солдат.
Неизвестный.
…— Се-естрица, сестрица!.. Пo-мираю: сапо-ги сними. Пригодятся своим.
— А зачем? Окружают нас.
— Не бойси, не бойси… Это какой еще целуек по-падетси.
— Ска-ажешь тоже. Немец — а человек?
— А то как же… И он целуек.
…На перекрестке дороги — здание: винный склад.
Поставил у входа солдата, опасаясь, как бы не перепились люди. И вдруг подумал о раненых.
Поил лежащих на земле людей коньяком из жестяной кружки, придерживая их головы.
Оглянулся.
…Рот человека был разворочен. Мужественно и добро глядели в его глаза глаза солдата.
— Ребятам… привет…
…Сколько раз Петр Ильич спрашивал себя, как пронести сквозь жизнь силу этих последних слов, доверенных ему?
Спрашивал. А ответить не мог. Не умел.
…А ее последних слов он не слышал.
Выписываясь из госпиталя и очень сильно жалея Петра Ильича, летчик Вася вызвался отвезти его матери посылочку в Ленинград.