Светлые города (Лирическая повесть)
Шрифт:
Но Вики не было дома. В номере — пусто, тихо.
Как только он понял, что ее нет, его захлестнула тоска по дочери.
На диване лежала все та же оставленная им записка.
Только через час послышались в коридоре Викины шаги. Не постучавшись, рывком она открыла дверь и встала перед ним, загорелая, сияющая здоровьем и молодостью.
— Ой, папа!.. Город какой!.. Я встретила наших ребят, ленинградских… Мы ездили в Пирита, гуляли в парке… Ребята пошли поужинать, и я с ними. Не сердишься?
Петр Ильич зажег лампу. Комната
— Спокойной ночи, девочка!..
И поцеловав Вику, он тихо пошел к себе.
Завтра утром он поедет на пляж вместе с ней. Он будет с ней каждое утро. И каждый вечер.
Она должна скучать по нем, когда уедет из Таллина.
Еще бы! А кто же его заменит? Кто ее будет баловать, как он? Кто в силах дать ей так много, как он — отец?..
— Я на пляж, папа, — сказала она, встав в восемь часов. — А ты? На завод?
— Нет. Я нынче свободен.
— Как жалко, что я не знала. Условилась, дуреха такая.
— А я думал нынче в петровский домик, — улыбнувшись, сказал Петр Ильич.
— Так жалко, папа. Но как-то неловко подводить… Правда?
Ушла.
Вернулась вечером. В девять часов.
Поджидая ее, Петр Ильич не находил себе места, томился.
Он объяснял себе: «Молодость. С ними ей веселей».
Она ушла на следующее утро. И на другое утро…
Он не знал, как быть. Он не желал бы себя навязывать. Не хотел бы, чтоб она жертвовала ему своими простыми радостями. Напротив. Он сам готов был ей жертвовать всем.
А она уходила утром и возвращалась все поздней и поздней.
Неопытный воспитатель, он не знал, как к ней подступиться.
«Была на пляже… Играла в волейбол… Плавала».
И все.
Тень легла ему на сердце. Тень отцовской ревности к той молодости, которая была ей дороже его привязанности, его готовности так многое ей отдать.
«…Неужели ей ничего не нужно? Ни этих переулков?.. Ни этих соборов? Ни этих новых окраин?»
Повеселела, распрямились дуги бровей, светлее стали казаться глаза на загорелом лице.
Она возвращалась, правда, не позже одиннадцати. Говорила с порога:
— Папа, ты тут?
И выглядела такой счастливой, здоровой, уравновешенной, что он не решался ее огорчить. Не решался пенять, что она оставляет его одного.
Как-то раз, уже сидя разувшись у письменного стола, она сказала по-детски, напевно:
— Все вы ста-арые, старые, папа.
— Кто именно, Вика? — спросил Петр Ильич.
— А все! Вирлас, ты…
— А кто же молод, по-твоему? — спросил Петр Ильич.
— Ну этот… Лихтэн-Соколя.
— Кто-о?! Вика, ты от усталости заговариваешься. Ты бы все-таки отдыхала днем. Право… У тебя каникулы. А кстати, я хотел тебя спросить… Прости, я не вмешиваюсь, но ты сказала: «Лихтэн-Соколя». Что это такое?
— Не что, а кто! — ответила она. — Сам познакомил и вдруг забыл. Ну Мишель, Мишель из ресторанного джаза… Помнишь?
— Из ресторанного джаза?.. Да еще Жоржик?
— Не Жорж, а Мишель… Обыкновенное имя… Его бабка была француженкой…
— Да, да… Весьма красивое французское имя, — вздохнув, сказал Петр Ильич. — Мне отчего-то припомнилась старая вывеска в Ялте: «Мэфодий-моникюр». «Мефодий-миникюр». Вика, что ты делаешь завтра вечером? Может быть, побродили бы вместе, а? За город бы поехали? Ты у меня большая. Глядишь, скоро выскочишь замуж. Может, нам никогда уже вдвоем и не побыть?
— Завтра? Ладно. А куда мы пойдем?
— Посмотрим. В шесть пообедаем. Вместе. Смотри не опаздывай. Я буду ждать. Один обедать не буду… Поняла, Вика?
Он пришел в гостиницу и ждал долго. Хотелось есть. Снизу, с улицы, его окликнула Вирлас. Он объяснил, что ждет Вику. Зина тотчас же поднялась к нему, и они принялись ждать вместе. Сидели рядом в сгущавшихся сумерках. Зина положила руку на руку Петра Ильича. Он притих, не смея пошевелиться, не смея отнять у нее руки.
Так они сидели в темноте, примолкнув, не зажигая света. Перед Петром Ильичом, как всегда, валялись ее перчатки и сумка, небрежно кинутые на стол. Лицо ее казалось печальным. Углы губ были опущены.
Что-то в нем дрогнуло. Он бы погладил ее охотно по волосам, обнял за плечи, сказал бы ей доброе слово.
Но разве это возможно?
Нет.
В любой азбуке буква «а» означает «а». Люди однажды придумали, как пишется эта буква, и уж нельзя теперь ее прочитать иначе.
Нельзя, оставшись наедине с женщиной, которая тебя любит (или пусть даже не любит), дружески обнять ее. Утешить. И на этом остановиться. Делать это по-дружески отчего-то не полагается.
Так они сидели в сгущавшейся темноте, отдаленные друг от друга каждый своей привязанностью: она — к нему, он — к дочери.
…Семь часов, восемь, девять часов.
— Зина, вы мне позволите вас проводить?
Был десятый час, когда он довел ее до гостиницы «Таллин».
— А разве вы ко мне не подниметесь, Петр Ильич? — спросила Вирлас рассеянно, так, как будто ничего особенного в этом вопросе не было и будто бы это очень обыкновенное, привычное для них дело — коротать вдвоем вечера у нее в номере.
«Ну и бедняга же ты, однако!» — сказал про себя Петр Ильич. А вслух:
— Нет, Зиночка… Завтра рано вставать. Устал. Пора и на боковую.
Гневная тень, легшая вдруг на ее резко к нему обернувшееся лицо, освещенное колеблющимся подвесным фонарем над дверью гостиницы, поразила Петра Ильича. Из скользящей тени выступило лицо, ему незнакомое, — гордое и злое.
Опешив, сдаваясь, сам еще не осознав, что делает, ненавидя ее и себя, опустив голову, он молча стал подниматься вслед за Вирлас по лестнице на второй этаж.