Светорада Золотая
Шрифт:
Чья-то широкая спина заслонила от Стемы тело в колоде, и он не сразу понял, что это князь Олег. Вещий не стоял на одном месте, он медленно ходил по гриднице, в темном широком плаще, сложив руки на рукояти меча, словно князь и сейчас ждал подвоха и готов был к обороне. Или просто не знал, куда деть руки, был растерян и смущен, ибо нет более тяжелого долга, чем возвращать роду тело его главы… Которого сам же и позвал в поход…
– Беру самого громовержца в свидетели, что и для меня смерть Эгиля была неожиданной, – говорил Олег, чуть опустив светловолосую голову с богатым очельем – Ведь и меч-то не был вынут, и ни единая стрела не была выпущена. А то, что Эгиль по неведению выпил яд, которым супостаты меня самого опоить хотели…
– А ведь я знала: что-то должно случиться… – как порыв слабого ветра, прошелестел негромкий женский голос.
Это сказала княгиня Гордоксева.
Она стояла в изножье погребальной колоды, сцепив руки, вся в черном, только лицо непривычно белое. Без своих обычных украшений, под этим свободно спадающим длинным траурным покрывалом, княгиня скорее походила на служительницу смерти, [119] нежели на правительницу одного из богатейших городов на Руси. Держалась она с таким самообладанием, что казалось невероятным, как эта женщина могла впасть в такое отчаяние и так голосить, когда провожала мужа в поход.
119
Служительница смерти – женщина, которая на похоронах знатных русов руководила обрядом.
Князь Олег шагнул к ней.
– В этот час скорби и печали я вновь хочу напомнить вам, княгиня пресветлая, и вам, мужи смоленские, что Эгиль всегда был мне добрым союзником. Я был в нем уверен, как в самом себе, потому и поспешил к нему первому, когда беда пришла на Русь. Знал – Эгиль Золото не подведет. Не моя вина, что так вышло, и горько мне сейчас стоять перед вами. Но я принес великие требы на капище в Киеве, чтобы в Ирии небожители приняли с огромным почетом и уважением моего друга. – Он сделал особое ударение на слове «друга». – Вам же, люди смоленские, и вам, родичи Эгиля, скажу одно: не вините меня в том, что случилось. Ибо для меня лишиться вашей дружбы было бы так же горько, как и потерять свою честь. И пусть распадется мой щит, если я лгу.
В его негромком голосе чувствовались одновременно печаль и сила. Стема с трудом оторвал взор от Олега и теперь смотрел туда, где на высоком помосте стояли в темных облачениях дети Эгиля – Ингельд, Асмунд и Светорада. Оба княжича склонили голову, а княжна, наоборот, стояла выпрямившись, только чуть вздрагивала, и Стема догадался, что она плачет. Но даже в том, как она подавляла свои рыдания, было столько достоинства, что Стема растрогался. Он мог сколько угодно обвинять Светку в бессердечии, однако не теперь, когда погиб ее родной отец и она теряла привычную защиту. Ведь, будь Эгиль жив, она и Игоря могла не опасаться! Светорада хорошо понимала, что означает для нее потеря отца-защитника. Стема был поражен тем, как в единый миг в ней исчезло все бездумное, ребячливое и слабое, как она превратилась в истинную княжну, и смотрел на нее со сдержанным восхищением, почти не вникая в то, о чем говорил князь Олег. А тот вел речи о том, что смоляне должны держаться союза с Киевом, ибо иначе Русь распадется, и распри между племенами принесут ей больше вреда, чем кончина одного из наидостойнейших правителей.
Когда князь умолк, стало так тихо, будто гридница пуста, а не полна людей, как колос зернами.
И в этой тиши подала голос Гордоксева. Говорила негромко и бесцветно, но голос ее был слышен каждому:
– Я не стану отрицать, что мой муж стремился к союзу с тобой, Олег. И я понимаю, что, если бы не коварство недругов, Эгиль вернулся бы ко мне целый и невредимый. Но, видимо, такова воля богов. Боги стоят над всеми рожденными под небесами, и с этим уже ничего нельзя поделать. Я всегда знала это и учила тому же своих детей.
Княгиня
– Вы трое – наше с Эгилем продолжение. И все, что мой муж хотел для вас и для Смоленска, – да свершится! Пусть Светорада станет женой Игоря и они будут правителями как Киева, так и Смоленска. Посадником в Смоленске останется Асмунд, но войском будет владеть Ингельд. Вы уже взрослые, я горжусь вами и могу быть спокойна, что вы все сделаете, как бы того желали мы с Эгилем. А я… Теперь я готова сказать свою последнюю волю!
По гриднице прошелестел глухой ропот. Что-то торжественное и горестное прозвучало в словах княгини. Стоявший за колонной Стема услышал, как недалеко от него кто-то переспросил с каким-то страхом:
– Отчего же последнюю?
И даже не узнал голоса отца, таким непривычно взволнованным был он.
А княгиня повернулась туда, где стояли волхвы в своих длинных светлых одеждах.
– Не всегда между нами был лад, служители богов, – склонилась перед ними Гордоксева, – не всегда я почитала вас как должно, не всегда внимала вашим речам. Теперь вижу, что зря. Вы предрекли мне беду, и она настигла меня. Вы требовали от меня великой жертвы на алтарь, дабы боги перестали гневаться и послали дождь, по которому так истосковалась земля. Говорите, было это?
– Было, княгиня пресветлая, – произнес один из них. – Но поверь, мы не желали тебе зла, а только хотели предостеречь, и нам смерть Эгиля Смоленского так же тяжела, как всем, кто долгие годы в мире и процветании жил под его мудрым правлением на земле кривичей.
Похоже, волхв хотел что-то добавить, но Гордоксева резко подняла руку, взмахнув, как крылом, широким черным рукавом.
– Послушайте, что скажу, пока я еще во власти и имею право вершить свою волю.
Стема еще не знал, что скажет княгиня, однако от прозвучавшей в ее голосе роковой обреченности у него даже в душной гриднице мороз прошел по коже. Он опять взглянул на высокий помост и заметил, что и дети княгини выглядели взволнованными, переглядывались, будто ища поддержки друг у друга, будто страшась чего-то. Потом Гордоксева сделала им знак приблизиться, и они подошли. Княгиня обняла Асмунда за плечи, словно опираясь на него, а на самом деле поддерживая, ибо хворый княжич устал от долгого стояния. Потом погладила по голове Светораду.
– Все мы, вся Русь ожидает светлого праздника Купалы, – заговорила Гордоксева, вновь повернувшись к волхвам, и они согласно закивали. – Много надежд у нас на этот день, ибо на Купалу год вступает в новую силу и от того, как мы будет веселиться в купальскую ночь, насколько богатыми будут наши подношения, зависит благосклонность к нам этого летнего божества – то, сколько плодородия пошлет он на землю, а значит, богато или бедно будут жить люди. Сегодня и завтра минут, и надо будет отмечать праздник Купалы. И хотя все мы в горе, праздник должен пройти весело, даже веселее, чем всегда. И чтобы наша печаль не помешала людям веселиться, мы уже сегодня должны свершить печальное дело, то есть уже этим вечером предать тело моего мужа Эгиля священному огню и положить его прах в высокий курган. Так я говорю, люди?
Ей отвечали согласными возгласами. Что тут говорить – все правильно. И тризну надо справить, да и не сможет тело Эгиля, даже залитое медом, долго сохраниться в такую жару. Но люди, погомонив, быстро стихли, поскольку всем было ясно, что Гордоксева еще не сказала самого важного.
– По обычаю, – продолжила княгиня, – с князем в курган положат много богатств, а также доброго коня, сокола и верного пса. Должна быть с ним и спутница. Так положено… Однако я попрошу, чтобы не бросали жребий среди женщин и не просили никого следовать с князем в Ирий. Моим мужем и моим сердцем был Эгиль Золото. Так пусть же я и останусь с ним.