Свидетель или история поиска
Шрифт:
Назавтра я был очень занят, а после обеда пошел прогуляться над Босфором к Скутари. Я поднялся к старому турецкому кладбищу, простирающемуся на милю или больше вдоль холма. Передо мной открывался неописуемо чудесный вид. Наступила весна. Княжьи острова и профили Истамбула с его куполами и минаретами выступали из насыщенно-голубых вод Мраморного моря. Быстрый поток Босфора вился вокруг Леандерской башни как раз подо мной. Окруженный напоминаниями о смерти, я лениво размышлял о легенде о Герое и традиционном самоубийстве героя. Я спрашивал себя, почему люди выбирают смерть. Эхом пришел встречный вопрос. Почему мы выбираем жизнь? Меня окружали стройные кладбищенские кипарисы и надгробия с высеченными на них надписями на прекрасном персидском языке. Я сел и стал смотреть, как солнце тихо садится в море. Постепенно внимание сосредоточилось внутри меня, и я осознал, что передо мной лежит вся моя
Казалось, внутри меня я слышу голос, а может, и не голос, а беззвучное эхо голоса. Семь лет мне дается на подготовку, затем начнется жизнь. Мне предстоит исполнить великую задачу, но в чем она состоит, я пойму только в шестьдесят лет. И лишь в восемьдесят я осознаю свое истинное предназначение. В замирающем эхе голос — если это был голос — произнес: «Вначале ты должен научиться жить. Ты все еще не понимаешь, что есть этот мир и все в нем. Ты должен узнать это, прежде чем поймешь, для чего ты живешь.
«Облеченный в слова, этот опыт кажется даже мне неубедительным и смешным, хотя вся сцена и сейчас стоит у меня перед глазами: вот я сижу на надгробном камне и отрешенно читаю надписи, одновременно прислушиваясь к внутреннему голосу. Для другого в нем мало ценного, но я возвращался к нему снова и снова, когда жизнь теряла направление и цель, и он помог мне пережить долгие годы крайнего отчаяния.
Наутро я проснулся с жесточайшей зубной болью. По рекомендации я обратился к личному дантисту самого султана, Сэми-бэй Гринсбергу. Его приемная находилась в двух минутах ходьбы от нашего дома. В двух или трех залах, меблированных в стиле ампир, увешанных фотографиями султанов, князей и пашей с дарственными надписями их другу Сэми-бею Гринсбергу, собралась целая толпа. Не обращая на нее внимания, Сэми-бей вызвал меня и усадил в кресло. Заглянув в мой рот, он сказал: «У Вас отвратительный абсцесс. Проще всего его вскрыть, но будет больно». Не представляя, что меня ждет, с храбростью несведущего, я велел ему начинать. Без обезболивания и тому подобных мелочей, он врезался прямо в мой зуб. Я пишу эти строки почти через сорок лет, и все же воспоминание заставляет меня содрогнуться. Умирание тысячью смертей может дать среднее представление об интенсивности той боли, которую я испытывал. Но вскоре все прошло, и я понял, что попал в руки настоящего мастера. Он настоял на проведении тщательного осмотра, и, поскольку я не занимался своими зубами со времени, ранения во Франции, дела нашлось много.
Только тогда я осознал, каких мощнейших союзников могли бы обрести в дантистах политики. Я прочно сидел в кресле с открытым ртом, а он через десять или пятнадцать минут оседлал своего любимого конька и заговорил о несправедливости, которой подвергаются Правящий Дом Османской империи. Он был полностью предан князьям османской крови. Впоследствии я узнал, что практически весь свой немалый заработок он передавал тому или другому князю или княжне.
Он рассказывал мне о потери владений, незаконно конфискованных Младо-Турками. Как без всякой поддержки он обратился в Высший Религиозный Суд и объявил конфискацию недействительной и незаконной. Он имел в виду нефтяные месторождения Мосула. С мудрой предусмотрительностью, задолго до того, как нефтяной голод привлек внимание великих держав, султан предугадал неиссякаемый источник благополучия в песках Ирака и Аравии. Он решил сохранить их богатства для своих потомков, оплатил исследования этих земель из своего кармана и приобрел на них эксклюзивные права.
Затем Сэми открыл свой великий план. Императорская семья знает и доверяет мне; он уверен, что сможет убедить их наделить меня полномочиями посланника для представительства их интересов перед британским правительством на Мирной Конференции, которая собиралась для пересмотра Севрского соглашения. Думаю, я провел в кресле не менее двух часов, все это время его ожидали несчастные пациенты в переполненных залах.
Несколькими днями позже Сэми позвонил и сказал, чтобы я был готов принять конфиденциального гостя в 11 часов вечера, встретить его лично и позаботиться, чтобы его никто не увидел. Я был знаком с такими процедурами, но совершенно не был готов открыть дверь главному евнуху султана, о котором я слышал, но никогда не видел. Евнухи уже тогда были вымирающей расой — в основном берберы, кастрированные в детстве и рабами проданные во Дворец. Во времена Абдулы Хамида главный евнух был одним из главных членов мабейна, и даже при скромном Махмуде Вахидеддине они оставались влиятельными фигурами при дворе. Главный евнух был дворцовым евнухом в полном смысле этого слова. Высокий, с огромным брюхом и тонким пронзительным голосом, всегда приглушенным до шепота. Что бы он ни делал или ни говорил, казалось, он открывает какую-то великую тайну. Все, для чего он пришел ко мне, — сообщить, что султан знает, как я помогаю его племянникам и племянницам, и, хотя сам не заинтересован в наследстве своего брата, обещает свое himet — покровительство — любому, кто сможет отстоять его законные притязания. Все знали, как я умен, и были уверены, что я смогу это осуществить.
Совершенно бесполезными оказались возражения, что я едва слышал о наследстве Абдулы Хамида и никогда не обсуждал эту тему с его наследниками. Подобные отнекивания входят в обязательную часть азиатских переговоров, и евнух убедился, что я знаю процедуру, и сказал, что он хотел бы еще навестить меня. Обязательной является также и длительная беседа по окончании обсуждения предмета встречи, поэтому я узнал массу интереснейших придворных сплетен.
Следующим ходом было приглашение на обед к одному из князей. На обеде были турецкие музыканты и не менее пятнадцати перемен блюд. После мы слушали Шопена в прекрасном исполнении одной их княжон, скрытой от взоров в другой комнате. Гостей развлекали пять или шесть шутов с разноцветными яркими шариками, свешивающимися с их фесок. Они равно шутили с гостями и прислугой. О знаменитом наследстве не было сказано ни слова, и меня ни о чем не спрашивали.
На следующий день явился посланец и сообщил, что князей весьма впечатлили мои манеры и понимание печального положения Императорской семьи и что они будут рады видеть меня своим представителем, если я смогу помочь им получить некоторое количество денег, как они ожидают.
Меня интриговали и притягивали эти предложения, но не было ни малейшей идеи, как их осуществить. Я обратился к миссис Бьюмон, которая со множеством опасений и дурных предчувствий все-таки предложила познакомить меня с человеком, привыкшим иметь дело с переговорами на международном уровне, который, будучи заинтересован, мог бы помочь наследникам разрешить их финансовые трудности. Звали его Джон де Кэй, и, хотя и она, и князь Сабахеддин ранее упоминали о нем, он ни разу не вызвал моего любопытства. Она написала ему о предложении наследников и получила в ответ длинную и полную энтузиазма телеграмму, приглашающую нас встретиться с ним в Берлине. Миссис Бьюмон вначале отказалась, а затем решила поехать со мной. Сабахеддин говорил о Джоне де Кэе как о друге, которого ему прислало провидение. Я узнал, что де Кэй снабдил князяденьгами для возвращения в Турцию.
Мне не нужны были никакие документы, но Сэми Гунсберг настоял на том, чтобы я получил официальный статус и меня наделили полномочиями посланника, подписанными четырьмя или пятью наследниками. Эти приготовления заняли несколько недель, за это время я переболел необычной болезнью. Поев немного болгарского сыра, я подхватил пузырчатку полости рта и конечностей. Она крайне редко поражает человека, и вначале врачи Британской армии не смогли поставить диагноз. Когда же один из них догадался, я стал предметом медицинского любопытства, и множество докторов приходили взглянуть на меня.
У человека болезнь поражает слизистую полости рта и глотки, которые ужасно отекают и изъязвляются. Несколько дней я не мог глотать и лежал, очень страдая от боли и благодаря небо за то, что мог дышать. Никакого лечения не было известно, кроме орошения полости рта дезинфицирующими растворами, что только усиливало боль. Мое жалкое состояние никак не улучшало знание того факта, что врачи не имеют ни малейшего представления о возможном исходе болезни. Острое состояние продлилось, должно быть, неделю, затем однажды ночью, как раз после полуночи, все язвы разом открылись. Несколько часов я буквально захлебывался кровью, льющейся у меня изо рта и глотки. Когда кровотечение закончилось, я понял, что выздоровел, но был ужасно слаб. Все же через десять дней я смог отправиться в путь и двинулся навстречу приключению, прибавившего мне жизненного опыта, но и только.
Во время поездки произошло событие, утвердившее меня в ощущении общей нелепости жизни в эти первые послевоенные годы. Мы прибыли в Сзабадку, недавно аннексированную у Венгрии и переименованную в Суботисту югославами. Посланник короля, ехавший в соседнем купе, предупредил нас о том, что эта станция кишит мелкими жуликами, и посоветовал не спускать глаз с багажа. У миссис Бьюмон было немного старого дорогого кружева и хорошие меха; я заметил, как один из служителей со знанием дела пощупал их. Однако все наши вещи были под нашим присмотром благополучно уложены в багажный вагон, и мы вернулись в купе. Было очень жарко, я снял куртку. В качестве последней предосторожности я глянул в окно, когда поезд уже тронулся, и увидел дорожный чемодан, выброшенный на платформу.