Свидетель или история поиска
Шрифт:
Глава 11
Противоположные влияния
Вернувшись в Лондон больным и измученным, я быстро поправился. Успенский при встрече принялся меня расспрашивать. Я хотел, но не смог рассказать ему о том, что я пережил. То, что произошло со мной, предназначалось тому Беннетту, каким я должен был когда-либо стать. Поэтому рассказывать мне было неловко, словно я хотел показаться кем-то, кем в действительности не являлся. Я пересказал, как мог, лекцию Гурджиева об энергиях и изменениях скорости. Успенский не проявил особого интереса.
Миссис Бьюмон очень огорчилась из-за того, что так и не смогла понять Гурджиева. Гурджиев ускользал от ее проницательного ума. Привыкнув составлять определенные и, как правило, очень точные заключения о людях, она как-то пришла к Успенскому и попросила: «Вы должны рассказать
В течение осени и зимы 1923 года я регулярно посещал собрания Успенского и работал с маленькими группами. Нас завораживали рассказы Успенского. Я упорно практиковал основные психологические методы самонаблюдения, самовоспоминания и борьбы с привычками. В группах мы искали связи между космическими идеями Гурджиева и современными научными открытиями. Эта работа занимала почти все мое свободное время. Днем я продолжал вести дела Лондонского представительства султана Абдула Хамида. Джон де Кэй занимался одновременно множеством дел, и всегда находились люди, которых нужно было принять. Группа лондонских финансистов заинтересовалась проектом. Я запрашивал информацию из Турции, чтобы быть готовым ответить на их вопросы.
Двадцать второго января 1924 года было сформировано первое лейбористское правительство, премьером и министром иностранных дел которого стал Рамсей МакДональд. Хендерсон, секретарь лейбористской партии, считался всемогущим серым кардиналом. Филип Сноуден был назначен канцлером. Джон де Кэй решил вернуться в Англию, полагая, что эти его друзья, для которых он столько сделал во времена Первого Интернационала в Цюрихе и Амстердаме, помогут ему обеспечить разбирательство в третейском суде княжеских земельных притязаний на английских арабских территориях в Месопотамии и Палестине.
Он просчитался. Лейбористское правительство следовало гражданским интересам во всем, кроме основных разногласий. Министерство иностранных дел долгое время находилось во враждебных отношениях с Турецкой правящей фамилией, и МакДональду посоветовали отклонить просьбу об арбитраже. Джон де Кэй не сдался и изложил свои требования Артуру Хендерсону, который по природе своей всегда с готовностью выслушивал жалобы обиженных. Турецкая правящая фамилия была недавно выслана из Турции национальным правительством, которое провозгласило Республику. Многие оказались без средств к существованию, практически без гроша в кармане, в разных европейских столицах. Таким образом, Джон де Кэй оказался защитником побежденных. Он был настолько убежден в правомочности княжеских притязаний, что просил только о назначении арбитража в любом из английских судов. В середине апреля 1924 года дело вроде бы сдвинулось, но тут законники иностранного отдела обратили внимание на тот факт, что им приходится иметь дело не с наследниками Абдула Хамида, а с американской компанией. Об этом стало известно в Государственном Департаменте в Вашингтоне, а заодно и о пребывании Джона де Кэя в Англии. Старая неприязнь к Джону де Кэю, связанная с его деятельностью в Мексике, вспыхнула вновь. По навету мошенника, в Лондоне было сделано новое заявление о выдаче де Кея в связи с продажей мексиканских правительственных облигаций. Он был арестован и препровожден в Брикстонскую тюрьму. Я поспешил навестить его. Миссис Бьюмон, ярая противница его приезда в Англию, уже сожалела, что я оказался втянут в эти сомнительные дела. Однако она не унывала и работала, не покладая рук. В основном благодаря ее усилиям, Джона де Кея сразу же выпустили под залог, и началась изнурительная борьба против его выдачи Соединенным Штатам. Сэр Джон Кембелл, главный судья на Боу-стрит, относился к нам не без сочувствия, но де Кэй настроил его против себя, обрушившись на так называемую лояльность американского посольства.
Естественно, дело основывалось на документальных свидетельствах. Я окунулся в него с головой, словно моя собственная свобода была под угрозой. До сих пор я не подозревал об обаянии юриспруденции. Это был новый мир, и я должен был в нем разобраться. Часами я просиживал с законоведами, бившимися над нелегкой задачей — доказать, что данный случай не относится к prima facie. Думаю, мы все были уверены, включая главного судью, что де Кэй был обвинен ложно: несомненно, это оптимизм заставил его взять на себя обязательства, которые невозможно было выполнить. Де Кэй утверждал, что он — жертва политических гонений, и рассчитывал на помощь МакДональда и друзей из Второго Интернационала.
Мне приходилось донимать членов правительства просьбами вмешаться и отклонить запрос о выдаче без слушания дела. Тщетно я объяснял де Кэю, что это противоречит английским законам. Его положение было двусмысленным, поскольку британское и американское правитесльства не признавали президента Хуэрту, в то время, когда де Кэй был его агентом. Дело тянулось четыре месяца; я усвоил более чем горький урок о малодушии хороших людей в затруднительной ситуации. Сер Джон Кэмбелл был справедливыми и терпеливыми явно озабочен тем, что от американской настойчивости в этом деле попахивает политикой. Но в конце концов он отдал приказ о выдаче. Джон де Кэй был вновь арестован и вывезен в США. Больше я его не видел. Озлобленный, он запил. Не доверяя американскому правосудию, он не сомневался, что его засадят до конца дней. На самом же деле, заполучив его обратно в штаты, Департамент правосудия счел дело недоказанным, и де Кэя вскоре освободили.
Мое общение с де Кэем продлилось чуть более двух лет, и я многому у него научился, в особенности широкому взгляду на любую проблему. Он обладал редкой способностью просто излагать свои мысли. Именно он наглядно объяснил мне, что в этой жизни следует рассчитывать только на себя. Мне было только двадцать семь, когда его депортировали, и в то время я слишком сильно на него полагался. Во многом он являл собой полную противоположность мне. Его сердце, отнюдь не ледяное, вспыхивало при малейшем намеке на несправедливость, но он страдал практически безнадежной болезнью — верил, что он не такой, как все. Его слабости были особенно очевидны в свете того, чему учил Успенский. Миссис Бьюмон и я очень хотели, чтобы эти двое встретились. Однажды нам удалось свести их, но из этого ничего не получилось. Джон де Кзй, горевший желанием помогать другим, не смог понять, насколько ему самому нужна помощь. Вдвоем с миссис Бьюмон мы гадали, что бы сделал с ним Гурджиев. Но теперь Гурджиев был далеко, в Америке, с русскими учениками. Однажды вечером Успенский пригласил меня на собрание в дом Ральфа Филлипсона на Портландской площади. Нас было не более десяти человек, и планировалось явно не обычное занятие. Успенский сразу сказал: «Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками».
Хотя я и знал о разногласиях между Успенским и Великим Жрецом, столь прямое объявление ошеломило меня. Большинство из нас трепетало перед Успенским, поэтому только Филлипсон, грубоватый северянин и очень богатый человек, от которого Успенский зависел, осмелился задать вопрос, вертевшийся у всех на языке. Успенский был явно готов к этому и заговорил медленно и осторожно: «Мистер Гурджиев — человек экстраординарный, и его возможности намного превышают таковые любого из нас. Но и он может ошибаться. По-моему, он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть. Большинство людей обладают многочисленными «Я». Если все эти Я перессорятся, большой беды не будет, потому что они слабы. Но у мистера Гурджиева только два «Я» — очень хорошее и очень плохое. Я верю, что хорошее когда-нибудь одержит победу. Но сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно. Мы ничем не можем помочь ему, равно как и он, в его теперешнем состоянии, ничем не может помочь нам. Поэтому я решил порвать все связи. Но это не значит, что я против него или что я считаю его поступки плохими».
Кто-то спросил: «Если он пойдет по неверному пути, что может случиться?»
Успенский ответил: «Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие».
Помнится, я ничего не сказал. Я был много моложе других собравшихся, и во всем этом было нечто, чего я не мог понять. Я, безусловно, хотел быть с Гурджиевым. Он был особенным и внушал мне доселе неведомое чувство любви. Ему я обязан удивительным опытом. Но при этом я знал: к Гурджиеву я не поеду. Я был обречен продолжать жить так, как жил.