Свидетель защиты
Шрифт:
Андрей Аверьянович взял карту и стал прикидывать, далеко ли от той щели до места убийства. По прямой выходило не так уж и далеко. Но по прямой в горах не ходят. Следователь, конечно, проверял, можно ли за час «добежать», как здесь говорили, от геологов до места происшествия. Пришел к выводу, что нельзя. Надо было проверить этот вывод, и Андрей Аверьянович в конце дня направился к директору заповедника.
Зубра и оленя, смотревших со стен кабинета, он приветствовал, как старых знакомых. Сел в покойное кресло у стола.
— Этот у вас
— Этого я принял вместе с кабинетом, — ответил Валентин Федорович. — Говорят, погиб он на осыпи — зашибло большим камнем, пришлось пристрелить.
Андрей Аверьянович спросил насчет тропы от геологов до верховьев Лабенка. Вместе с Валентином Федоровичем долго водили они карандашами по карте, висевшей за спинкой директорского кресла.
— Отсюда поближе, чем с горных пастбищ, — сказал, наконец, Валентин Федорович, — и не одна, а две тропы выводят к тому месту, откуда стреляли в Моргуна, но…
— Что вас смущает?
— А то смущает, что короткой тропой здесь давно не пользуются — оборвался висячий мостик через ущелье. Вот здесь, — он показал на карте, где был висячий мостик. — А другая вон как идет, вкруговую.
— Выходит, что у трех наиболее вероятных кандидатов в убийцы, — сказал Андрей Аверьянович, возвращаясь в кресло, — есть алиби. И снова мы возвращаемся к Кушелевичу.
— Но мог быть кто-то четвертый, кого мы и не подозреваем?
— Мог быть и четвертый, но мы о нем понятия не имеем, значит, практически четвертого не дано. Четвертый — Кушелевич. Он же пока что первый, кому предъявлено обвинение в убийстве.
Валентин Федорович, уперев локти в стол, стиснул голову ладонями. Медленно произнес:
— В горах, в самых диких и головоломных, все-таки легче и проще, чем в дебрях юстиции.
— Самые сложные и головоломные дебри — это жизнь, каждодневная, такая обычная на первый взгляд, — сказал Андрей Аверьянович, — сплетение и столкновение страстей, характеров, самолюбий. Человек недалекий не замечает этого, ленивый не хочет видеть. Юстиция не имеет права ни на то, ни на другое, она обязана проделывать в этих дебрях проходы, вести санитарные рубки, отличая низость от благородства, подлость от высоких побуждений.
— И всегда ей это удается?
— Увы, не всегда. Юстиция — это область человеческой деятельности, а люди могут ошибаться.
— Вот это меня и удручает.
— Я возлагаю большие надежды на судебное разбирательство.
— Суд может согласиться с доводами и выводами следствия.
— Может, конечно. А может и не согласиться. Кстати, первая забота адвоката как раз о том, чтобы суд не просто с кем-то согласился, а рассмотрел все обстоятельства дела заинтересованно и объективно, тем более что дело это не такое уж заурядное, как может показаться с первого взгляда. Хотя бы потому, что обвиняется один, а убийца скорее всего кто-то другой. По элементарной логике убить должны были Кушелевича, а убили — Моргуна. Почему?
— Вот
— Если бы у Лузгина или Кесяна не было алиби, я бы предположил, что это сделал кто-то из них. И тем и другим Моргун помыкал, даже, случалось, поколачивал. Кстати, не без повода: «ла фам» по имени Людка, у конторой с Моргуном был роман. И Павел Лузгин ее домогался, за что и был Моргуном бит.
— А это вам откуда известно? — спросил Валентин Федорович.
— От Ревмиры Панкратьевны, — ответил Андрей Аверьянович, — к которой, как справедливо заметил Прохоров, поселковые женщины сносят все сплетни. Так что были у Павла Лузгина и его приятеля основания. Мягко выражаясь, питать неприязнь не только к Кушелевичу, но и к Моргуну. Если они и не убивали, то руки к этому делу приложить могли.
— Но доказательств их причастности ни у следователя, ни у нас нет. Видите, — усмехнулся Валентин Федорович, — я уже рассуждаю по вашей методе — с одной стороны мы убеждены, что Кушелевич не убивал, с другой — уверены, что тут не обошлось без браконьеров, с третьей — у нас нет никаких доказательств, которые можно предъявить суду.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Валентин Федорович.
В кабинет вошла молодая женщина, смуглолицая, большеглазая, в ярком цветастом платье. Нельзя сказать, что наряд ее отличался строгим вкусом, но шел к ней. Андрей Аверьянович подумал, что этой женщине пойдет любой наряд — она была великолепно сложена, держалась уверенно.
— Вы ко мне? — спросил Валентин Федорович.
— Мне нужно видеть защитника Петрова, — женщина остановила взгляд на Андрее Аверьяновиче. — Сказали — он здесь.
Переглянувшись недоуменно с Валентином Федоровичем, Андрей Аверьянович слегка кивнул головой.
— Я Петров. Чем могу служить?
— Поговорить с вами надо.
— С кем имею честь? — спросил Андрей Аверьянович.
— Зверева моя фамилия.
— А зовут Людмилой.
— Да. Вы меня знаете? — удивилась женщина.
— Слышал о вас, — сказал Андрей Аверьянович.
Валентин Федорович встал, вышел из-за стола.
— Вы, наверное, хотели бы поговорить с защитником наедине? — обратился он к Зверевой.
— Да, лучше наедине, — ответила она.
— Скажу, чтобы вас тут не беспокоили, — повернулся директор к Андрею Аверьяновичу.
Когда он вышел, Андрей Аверьянович усадил Людмилу Звереву в кресло, сам сел напротив.
— Я вас слушаю.
— Не знаю, как начать… — замялась Зверева.
— Начните о того, что объясните, почему вы пришли ко мне, а не в прокуратуру.
— Я была в прокуратуре, там мне сказали, что следствие закончено, скоро суд. Тогда я пошла к жене Кушелевича, сказала ей.
— Что же вы ей сказали?
— Сказала — не верю я, что Кушелевич убил Григория, и не хочу, чтобы невиновный пострадал.
— И она адресовала вас ко мне?
— Да. Сказала — идите к защитнику Петрову и расскажите ему все, что знаете.