Свидетель
Шрифт:
И скоро об этом забыли все, но я был этому свидетелем.
Чашин нарушил мое одиночество. Вот в чем дело. И теперь мне тяжело думать о любви. Я ненавидел тупую мерзость войны, когда она превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы, и поэтому-то уже не получалось думать про любовь, а выходило лишь про эту мерзость.
"Война не пришла в наш дом, - повторял я.
– Мы сами привели ее за руку. И никуда от нее не деться".
Ветер жил в моей комнате, и снова скрипел стол. Мошкара стучала в стекло, негромко работал соседский приемник,
Герой мой начал действовать самостоятельно, нет, я сам был им, но видел себя, как видят свое существо во сне - отстраненно и заинтересованно.
Для того чтобы писать, приходилось заново прожить не только то, что случилось со мной, но и чужие жизни.
Однажды, это было на исходе отпущенной мне недели, я прервался и пошел в кухоньку вскипятить воды. Кроме того, я решил смочить полотенце и завесить им лампочку, чтобы отдохнуть от яркого света.
В этот момент в окно ударили автомобильные фары, обмахнули комнату и погасли.
Было отчетливо слышно, как хрустят под баллонами камешки на дворе. Хлопнула дверца, сказала что-то женщина, и я подумал, что вернулись с ночных приключений мои соседки.
Камешки под туфельками хрустели все ближе, одна из женщин споткнулась, ее, видимо, поддержали, кто-то засмеялся, и, наконец, в косяк моей двери постучали.
Занавеску отвели рукой в сторону, и я увидел вчерашних девушек.
Та, которую я знал, улыбнулась. Она еще не раскрыла рта, но я сразу понял, что работа на сегодня кончена, и надо вылить ненужный теперь кипяток.
Заперев комнату, мы вышли и сели в машину. За рулем тоже сидела женщина, и, только я увидел ее, в груди что-то оборвалось. Я сидел на переднем сиденье и неприлично рассматривал ее.
Кажется, ее я видел на пляже в первый день здешней жизни. Тогда, на пляже, она казалась мне недосягаемой и вот сидела рядом в машине, набитой японской электроникой.
Девушки засмеялись: "Познакомься, это Анна", - а она посмотрела мне в глаза - внимательно и просто.
Но было и другое воспоминание, не дававшее мне покоя.
Глядя на ее длинные красивые ноги, я вспомнил туманное утро на чужой земле и другую, такую же красивую женщину. Мы с Геворгом лежали в кювете рядом, сжимая еще молчащее оружие.
Пулемет тогда ударил внезапно - это всегда бывает внезапно. Первую машину развернуло на дороге, и она двигалась по инерции, подставляя бок под пули. Идущий за ней грузовик тоже потерял управление и уткнулся рылом в кювет.
Мы быстро добили охрану и начали осматривать место.
Первое, что я увидел, была женщина. Она вывалилась из-за двери. Пулеметная очередь переломила ее пополам, потому что пуля крупнокалиберного пулемета больше сантиметра в диаметре.
Она была очень красива, эта женщина, но ноги ее, почти отделенные от туловища, жили своей, отдельной жизнью. Лицо было залито красным, и я тупо смотрел на эти длинные красивые ноги, двигающиеся в пыли и крови. Рядом с женщиной лежала разбитая видеокамера.
Подошедший
– Все равно их стрелять надо, их надо стрелять, потому что они, как стервятники прилетают на свежую кровь, - сказал мой друг.
Если бы он прожил больше, то понял бы, как он неправ. Сначала приходили романтики из чужой стороны, потом приходили чужие люди за деньгами. Привыкшие к припискам, они воевали даже с некоторым дружелюбием - ведь там, за холмом, куда летели их снаряды, сидели такие же как они, с теми же фабричными клеймами на оружии.
И они действительно всегда что-то приписывали в донесениях. Лучше, когда смерть приписывают, и она живет не в людях, а на бумаге.
А потом пришли другие - те, кто жил чужой смертью. Они любили и умели воевать, и вот эти-то и были стервятниками.
Но это было уже потом.
Когда мы отошли, кто-то более жалостливый дострелил женщину.
Мы забрали оружие, слили бензин из баков и минировали машины.
Геворга убили через несколько дней. Вынести можно было только раненых, и он остался лежать у дороги. Вчерашние крестьяне в милицейской форме, ставшие противником, но неотличимые от моих товарищей, сноровисто отрубили уже мертвому Геворгу голову.
Я увидел эту голову потом, когда меня везли на санитарном грузовике, а село уже снова взяли с боем.
Фальшивые милиционеры валялись с вывернутыми карманами на улицах.
И все это было бессмысленно.
Я сразу вернулся в ночной курортный мир, поскольку мы быстро доехали почти до набережной и, пройдя совсем немного, вошли в железные воротца.
Надо было еще немного подняться по цементной дорожке, и, наконец, я очутился в большой прокуренной комнате.
Там сидели один из лабухов, подбирая аккорды, и несколько моих старых знакомых. Нас встретили радостно, как необходимый компонент застолья.
Незнакомку усадили рядом со мной, и я молча улыбался ей, передавая то стакан, то вилку.
Мне было легко и просто, потому что я воспринимал ее не как реальную женщину, а как видение, что-то нематериальное.
Справа от меня сидел бывший вертолетчик, а теперь владелец нескольких вертолетов, туристического комплекса и еще чего-то, катавший за валюту богатых иностранцев над побережьем.
Мы с ним сразу заговорили о "вертушках", о том, как трясет в Ми-4, но я все время чувствовал присутствие своей соседки.
Внезапно все переместились в ночное кафе, и часть людей исчезла по дороге точно так же, как и появилась.
Надо было прощаться, но я не знал, как это сделать.
Эта встреча казалась мне продолжением моих мыслей о женщинах и оттого даже была чем-то неприятна. Я был отравлен собственными размышлениями и часто начинал думать о том, о чем думать не стоило - об унылой заданности курортных романов, об их утомительном ритуале.
Я думал об их бесконечных повторениях и о себе самом, о повторениях в моей жизни, о ее похожести на тысячи других.