Свидетельство четвертого лица

Авербух Александр

Разумеется, слово «свидетельство» в названии книги возникло неслучайно. Мы живем в эпоху, которую Шошана Фелман, одна из зачинателей trauma studies, назвала «era of testimony», [13] имея в виду среди прочего, что свидетельство стало актуальным и вездесущим способом организации мысли и дискурса в наших коммуникациях и культурных самоотчетах. Это связано не только с «посттравматическим» синдромом после гуманитарных катастроф ХХ века, о котором написали Фелман и Лауб, но и с так называемым нарративным поворотом [14] в гуманитарных науках – принципиальным противопоставлением ценности реальной частной истории любым спекулятивным метанаррациям. Эти частные истории – единственная возможность оспорить онтологическую логику вычитания, изымания из бытия. А эту логику Авербух очень хорошо чувствует: «всё уходит на дно», «всё трещит по швам», «жизнь ускользала и пятилась», «кем-то вычеркнутая судьба». И в реакции на логику вычитания Авербух обращается к ресурсам документальной поэзии, к той ее версии, где повествование идет от первого лица, а избыток видения, традиционно приписываемый третьему лицу, оказывается нерелевантен:

13

Felman Sh., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis, and History. NY.; L.: Routledge, 1992. P. 5.

14

Лехциер

В. Нарративный поворот и актуальность нарративного разума // Международный журнал исследования культуры. 2013. № 1 (10).

рассказчик вскрываетсябезумный избытоктот самыйпрячет третье лицо.

Документальную поэзию, с одной стороны, продолжают считать маргинальным явлением, «непризнанной парадигмой», [15] поводом для непримиримых споров, – но в это же самое время есть основания для заявлений о том, что «мы вовлечены в своеобразный расцвет документальных литературных форм». [16] Обращение современного поэта к документу связано с целым комплексом эстетических, этических, политических и даже исследовательских задач, которые он перед собой ставит. Мера документальности в итоговом поэтическом тексте может быть разной, характер и степень эстетической переработки исходного документа могут варьироваться от буквального ready-made до различных способов транспонирования. И хотя субъект документальной поэзии захватывает в орбиту своего влияния всех, кто говорит в используемых документах, эти другие голоса остаются не до конца подвластными прагматике авторского целеполагания, подрывая единственность авторской точки зрения даже в том случае, когда поэтическое высказывание, основанное на документах, имеет какую-либо жестко заданную, например, политическую или исследовательскую интенцию.

15

Earl M. Documentary Poetry and Language Surge // Poetry Foundation. 30.04.2010. https://www.poetryfoundation.org/harriet/2010/04/documentary-poetry-and-language-surge/

16

Harrington J. Docupoetry and archive desire // Jacket2. – 27.10.2011. http://jacket2.org/article/docupoetry-and-archive-desire

Но такая категоричная заданность в поэтическом освоении документа – совсем не случай Авербуха. Его документальные циклы основаны на «человеческих документах» – личных письмах и дневниках. Автор подчёркивает документальную природу текстов: ранняя редакция эпистолярной поэмы «Пока тебя уже нет» (под названием «erlaubt», [17] то есть «дозволено») была даже опубликована в виде монтажа поэтических фрагментов со сканами писем их героини, написанных красивым почерком на пожелтевших со временем тетрадных листах, с проставленными датами (правда, показаны были другие письма, не те, что легли в основу текста). Захватывающий биографический автонарратив «Жития» в качестве маркера аутентичности использует отступления – орфографические, грамматические, стилистические – от языковой нормы:

17

Александр Авербух. erlaubt // Каракёй и Кадикёй. 5766 (2015). № 3. https://dvoetochie.files.wordpress.com/2015/12/3.pdf

и собрала справки с трудностей добиласьаудинции к прокурору это мне стоило две парыдорогих чулок для его секретарьда и к ней добраться нелехко былоно тут уж пара пачек папирос помогливобщим добилась пересмотра делода и хотела увидеть сына хотяб.

«Житие» посвящено частной семейной биографии на фоне больших событий истории ХХ века: погром в Бессарабии, русско-германская война, «не то революция не то банда», румынская оккупация, сигуранца, «петлюровцы или дениковцы», вынужденная эвакуация в 41-м в Советский Союз, мучительное воссоединение семьи, выживание, переезд в Израиль, работа с русскоязычными репатриантами. Текст такого рода, как отмечал Илья Кукулин, первый исследователь «документалистских стратегий» в современной русской поэзии, требует читательского восприятия сразу в двух регистрах – эстетическом и историко-антропологическом. [18] Но Авербух признаётся: «речь намного важнее сюжета. Она что-то основное и незыблемое для этого цикла, что скрепляет все разрозненные истории, вошедшие в него», [19] – и действительно любуется этой речью, интимной музыкой её неправильностей, по выражению Всеволода Некрасова – ловит её на поэзии.

18

Kukulin I. Documentalist Strategies in Contemporary Russian Poetry // The Russian Review. Vol.69 (October 2010). P. 586.

19

О цикле стихов «Жития» и документальной поэтике с Александром Авербухом беседует Виталий Лехциер // Цирк Олимп+TV. № 20 (53) http://www.cirkolimp-tv.ru/articles/658/o-tsikle-zhitiya

В эпистолярии «Пока тебя уже нет», возможно, ту же роль, что в «Житии» – нарушения нормы, – роль маркеров аутентичности и вместе с тем выходов в эстетическое измерение, – играют переходы с русского языка на немецкий, вкрапления идиша и эстонского, заимствованные и калькированные слова и обороты, естественные в речи образованной и одарённой, но зависшей между несколькими культурами героини:

мальчик мой роднойвероятно, это письмо дойдеткогда кошки будут зарабатывать себе на тот светwir sind ja noch jung —aber du kannst doch keine Pein.

Так и многоязычие всей книги Авербуха следует объяснять не только биографической траекторией автора (Украина – Израиль – Канада), поиском постсоветскими поэтами, сформировавшимися за пределами России, своей идентичности, в том числе языковой, [20] – хотя и это объяснение, разумеется, справедливо. Но не менее важно то, как тематизированы и как эстетически нагружены в поэзии Авербуха разные модусы речи. В цикле «Вонйа» русский и украинский языки перемежаются, образуют контрапункт, – война, до сих пор происходящая на родине поэта, проникает в лексику, ломает синтаксис:

20

Корчагин К. Идентичности нет. // Новый мир. 2015. № 11.

какая блажь мне восстаёт в туманев дурмане боли будто густотаеё стоит в луганском котловане.

Атмосфера сгущается: «зреют пули», «кованый день загибается под пулеметом», растут пробелы, лакуны стиховой графики, и кульминационные переходы на украинский только подчёркивают тот факт, что

мій ворог схожий на менета я плутаюсяколи він робить знаки рукою – браток підповзи.

Конечно, если «мы были по пояс в раю / а дальше // проклятье», то язык должен замереть, уйти в подполье, «вовнутрь», где рождается «голод господень» и правит высокий, почти библейский эпико-притчевый и герметичный дискурс. Но только чтобы и дальше продолжали говорить «чужие / место разлома голоса вне голоса моего» – например, голос предельно частных записок для памяти из времён Второй мировой:

утром слушал радионе понял ничегоколичество пленных невеликоразгромленные части уже взятыотдал топор и пилу поточитьа к вечеру почистил тротуаросталось еще: январь, февраль, март.

В этом третьем документальном цикле, «Временные но исправимые неудачи», не чувствуется никакого «желания архива», но только – сплошная и неожиданная актуализация исторического посредством организации индивидуальных повествовательных перспектив. И вот герой с равной вовлечённостью играет по утрам Бетховена, обустраивает аскетический быт эвакуированного и транслирует получаемую по радио сухую военную сводку со всех фронтов, ставя «объективность во главу угла»:

сварили мясомерзлый картофель по рецептудевочка ожидает трамвая в проходе между двумя сугробамисани с дровами въедут на тротуар разгружатьсяи совершенно закупорят проходснег твёрд обрывист и скользокяпонцы оккупировали голландскую индиюфилиппины держатся.

В свидетельствах, распознанных и предлагаемых читателю Александром Авербухом, есть место и для «ошеломленного сознания», о котором написала Шошана Фелман, того субъекта, в речи которого «чувствуешь страшная лапа смерти выхватывает людей», но также и для того сознания, для которого всегда

варится утрозахлебываясь светом.Виталий Лехциер

Пока тебя уже нет

*

18.10.1932деткавчера столяр сделал мне ящикрива обещала принести невыразимоеа сегодня утром я ходила по городуи думала о том что нам еще позволеновывозить с горя не придумала ничего умнеебумаги чернилпришла домой и нашлатвое письмочто касается пары крондетка моя мне так страшно тебе писатьвсё что могла бы сказатьразбивается о тепло и светло и не дуеткогда я бросила каську одну и уехала к тебеа больше не знаю но если бы я умела молитьсячтобы когда-нибудь dich das alles vergessen machen – esgibt nicht nur ein Leben – bei dir zu sein, f"ur dich zu sein [21] научила бы что папа самый любимый хороший папана свете папу нужно любить папа подарил маме колечкоя так часто думаю о 1.5 gr Chinin’a и о томчто если бы она тогда не проскочилавчера опять имела was sch"ones zu lesen [22] рассматривала вещи имеющиеся кроме микроскопанашла твою старшую дочку и приятеля в креслемы долго беседовали они в возмущениипосле того как продала некоторую мебелькомната похорошелано знаешь куда ни плюнь всюду мамины туфелькия выбросила ихи мама больше не снилась

21

Заставить тебя все забыть – есть не только одна жизнь – быть с тобой, быть для тебя (нем.).

22

Почитать что-нибудь прекрасное (нем.).