Свидетельство
Шрифт:
В этот день Пал Хайду отважился пуститься в свою первую большую прогулку. Ходил он еще с палочкой, прихрамывая, хотя нога уже, собственно, не болела. И он успешно проделал весь путь до Пешта и обратно. А вечером появился на заседании комитета социал-демократической организации района — с письмом своего ЦК в кармане.
Госпожа Шоош, вдова доктора Антала Шооша, члена окружного суда, по всей вероятности, влюбилась в Ласло Саларди. Влюбляться, впрочем, было для нее не в диковинку. Словно безбрежный океан, заполняли ее душу великие и могучие чувства: щедрая женственность, материнская нежность, мучительная неразделенная страсть, желание любить и жертвовать собой — эти бесценные и вместе с тем бесполезно растрачиваемые порой сокровища природы. И кого только не мчал в своих волнах этот поток: героев давно минувших дней, вождей дальних стран, великих ораторов, ученых с тайной на челе, людей, чьи лица глядели на нее с экранов кино, с газетных страниц, — недосягаемые идеалы в неоглядных далях географии, истории или общественной иерархии.
Госпожа Шоош выросла сиротой, воспитывалась у родственников, в провинции. Отдать себя на произвол чувств ей мешало господское происхождение, выбрать себе спутника жизни по своему вкусу тоже нельзя — бедна. С какой радостью сплавили ее с рук, когда на горизонте появился судья Антал Шоош! Судье шел уже шестой десяток, девушке было двадцать три. Родичи уже было окончательно записали Гизи в старые девы, да и сама она мало-помалу смирилась с положением Золушки, даровой служанки, крестной матери и няньки чужих детей.
Доктор Антал Шоош попал в заштатный городишко с желтыми домиками на кривых, горбатых улочках уже пожилым вдовцом. Сыновья его давно стали взрослыми, самостоятельными людьми. Судья аккуратно, с помощью помады, размещал уцелевшие волоски по всей поверхности своей лысины, фабрил усы и ездил иногда с другими господами поохотиться. О нем говорили, что на вид ему «не дашь и пятидесяти», а когда он пускался ухаживать, все уверяли, что он «даст фору любому нынешнему сорокалетнему». И, наконец, на что родственники Гизи и не надеялись: сирота сама страстно влюбилась в своего суженого. О тех недолгих годах, что она прожила в супружеском счастье, г-жа Шоош вспоминала, как вспоминает человечество о жизни в раю. (Возможно, сам Антал Шоош высказал бы об этих годах другое мнение, будь он жив. Недаром после женитьбы он так быстро догорел…) Но теперь все стали говорить: «Вот тебе и Гизи, какое счастье-то подхватила!» За несколько часов до кончины муж ее получил назначение на председательское место и титул «его превосходительство». Однако, если не считать титула, наследство, оставшееся после смерти г-на Шооша, было невелико. Пока он жил вдовцом, он тратил на себя все жалованье, а то и больше. Не успел он выплатить все и за купленную в рассрочку мебель. Пенсии по мужу была небольшой, ее только-только хватало на жизнь. Но г-жа Шоош все-таки жила на нее, не завися от родственников, и уже этим вызывала зависть. Вскоре, распродав вещи, вдова Шоош перебралась в столицу.
Она была недурна собой, в расцвете сил, округлилась, стала женственнее. Появились поклонники, но, увы, ни одного жениха: ведь, выйди она скова замуж, конец наследству — ее пенсии по мужу! Внешне дни ее и годы текли однообразно. Сплетен о ней ходило в доме не так уж много, а если они и рождались, то быстро затухали. Считали ее немножко чудаковатой. Иногда она, вдруг загоревшись, пускалась распространять среди соседей билеты на какую-нибудь театральную премьеру. Потом взялась шефствовать над союзом служанок-католичек имени Святого Винцента. Одно время донимала Кумича, требовала, чтобы он выносил мусор не с вечера — бродячие собаки да кошки за ночь опять все разбрасывали, — а утром, точно к прибытию мусорщика, чтобы тому тоже не ждать! Затем, словно устав от воспитательной работы с пьянчужкой дворником, принялась вязать теплые набрюшники для солдат, подбив на это еще нескольких соседок. Кто были вдохновителями ее порою мимолетных, порою и упрямых капризов? Этого никто не знал. Да и сама г-жа Шоош не помнила их. Все, что прошло, теряло право даже на ее память. Исключение составляли только годы замужества. С каждым новым увлечением она заново открывала для себя любовь, и каждый раз именно эта любовь была для нее настоящей и первой. Может быть, она влюбилась бы и в Гитлера, тем более что фотографы — известные льстецы, а слава — хорошая косметичка. Но именно в то время, когда эта зловещая звезда появилась на небосводе Европы, г-жа Шоош как раз лечила печень у одного врача-еврея. (Разумеется, она горячо всем рекомендовала курс лечения печени: «Не важно, что вы полнеете. Никогда не узнаешь, как и что… Все зависит от эритроцитов! Вот я, например, довольно полненькая, а выявилось, что у меня малокровие…») Малокровие ее прошло, но ненависть к Гитлеру, привитая ей врачом-евреем, осталась.
В тот памятный день, когда г-жа Шоош в концерте увидела и услышала Ласло, она вновь «впервые» и «по-настоящему» испытала великое чувство. Дома заглянула в список жильцов квартала — сколько ему лет. И несколько разочаровалась, узнав, что всего двадцать девять. «Мужчина должен выглядеть по меньшей мере на тридцать пять». Но ей сразу же вспомнилась одна супружеская пара: она старше его на двенадцать лет, а как они счастливы! Г-же Шоош никто не дал бы ее сорока трех, и ей не составляло большого труда выдавать себя за тридцатидевятилетнюю: лицо у нее было полное, кожа гладкая, нигде ни морщинки. Когда на следующий день, принарядившись, но не слишком броско, — только слегка привела в порядок волосы, чуточку подрумянила лицо и вместо грубой, истасканной одежки надела весеннее, по погоде, платье, — она явилась в комитет, Жужа
Несколько дней спустя, когда г-жа Шоош принесла в комитет план первомайских украшений и доложила, сколько людей и кто именно примет участие в демонстрации, Саларди был уже более щедр на похвалу: «Ничего не скажешь, двадцать второй квартал у нас в районе лучший! Вы прямо молодец!» И г-жа Шоош несколько дней ходила, упиваясь этими словами, как наградой.
Двадцать седьмого апреля в прибранной женской гимназии собрались председатели домовых комитетов. Совещание прошло необычно торжественно, совсем не так, как проходили их еженедельные совещания. Стол покрыли кумачом, принесли два флага — красный и трехцветный национальный. За столом сидели председатель районного управления и представители всех партий. С докладом выступил Саларди. Это было последнее большое агитационное мероприятие перед 1 Мая и ударным воскресником. Г-жа Шоош слушала оратора, но за расписанными по дням и часам планами и мероприятиями она видела не темпы, не тоненькие ниточки взаимосвязанности отдельных участков политического механизма, но, сама того не подозревая, угадывала более общие и вместе с тем более органические связи. И, слушая Ласло, она думала: «Вот говорит человек, умеющий это делать очень искренне и очень вдохновенно. Все, что он говорит, очень легко понять, и с ним трудно не соглашаться».
— Если мы не поможем себе сами, то господь бог нам не поможет, — говорил между тем Ласло. — Жить нам сейчас трудно. Вопрос стоит так: сдаться, бежать отсюда или выстоять, победить трудности. Тысячи полезных идей нужны нам, чтобы помочь самим себе, помочь друг другу. Над нашими головами протекает кровля, а черепицы у нас нет! Но одно из предприятий района уже начало производить толь, давайте же будем крыть толем. Много черепицы разбросано на улицах, кое-где осталась она на крышах необитаемых, разрушенных домов. Дома эти «чужие», хозяйские. Но мы не можем сейчас играть по правилам «нормального» времени. Речь идет о нашей жизни, о нашем с вами здоровье… Ударный воскресник — дело добровольное. Но те, в ком жив патриотизм, чувство ответственности за общее дело, придут. Мы должны сейчас показать людям: манна с неба нам не упадет, но общими усилиями мы можем постоять за нашу жизнь…
После совещания Саларди отошел в угол и долго разговаривал с каким-то худощавым, пожилым человеком. Г-жа Шоош подметила: лицо у него озабоченное, усталое. Да и весь он был озабоченный, усталый и немного грустный, в помятом, с обтрепавшимися рукавами костюме. При одном взгляде на него г-жа Шоош ощутила одновременно и желание расплакаться, и какую-то волну тепла в груди. Тот, кто казался ей таким сильным, таким особенным, — оказывается, простой смертный и к тому же печальный человек. Надо действовать! — решила г-жа Шоош, осознавая свое сладкое, волнующее призвание.
Под предлогом сбора жильцов на собрание она побывала на квартире у Ласло, когда его не было дома. При виде кое-как заколоченных неоструганными досками окон, неприбранной и не слишком чистой постели, скрипучей солдатской койки и вообще всей этой жалкой, бездомной нищеты она едва удержалась, чтобы не расплакаться. И эти соседи по квартире: крикливые, неприятные люди. Они даже понятия не имели, что под одной крышей с ними живет — и как он только может здесь жить? — руководитель их же района! Не знали, когда он бывает дома, что ест! Стоят, пожимают плечами… Ванной пользоваться невозможно. Новые жильцы — поскольку дымоход у них завалился — вывели трубу своей печки просто в ванную. Дальше дым клубами валил через выходившее из ванной во внутренний двор маленькое оконце, а ванная превратилась в своего рода коптильню; холодная сажа садилась на все толстым, жирным слоем Что за люди, как же так можно жить! А он-то, он-то, бедняжка! О, господи… Тайком она прибрала комнату Ласло, а на ударный воскресник принесла с собой обед на двоих, — знала, что перед ее рулетом с маком не устоять никому.
Может быть, Ласло и пришлось бы по душе все это внимание, не будь во взгляде, в улыбке г-жи Шоош чего-то такого, от чего он инстинктивно шарахался, как от огня. Это «что-то», между прочим, заметили и Андришко и особенно глазастая Жужа и начали подтрунивать над Ласло.
Поговаривали, что «сочувствующих», отличившихся в предмайской работе, будут принимать в партию. Сечи уже просматривал, отбирал наиболее подходящие заявления о приеме. Похоже было, что количество членов партии в районе к маю достигнет сотни, а может, и перевалит за нее. В одной только типографии, где раньше членами коммунистической партии были Пал Хорват и еще несколько молодых рабочих, организация выросла теперь до сорока человек — в основном за счет женщин: упаковщиц, подсобниц. Вступали в партию рабочие и с других предприятий. На толевом заводе, например, даже хозяин подал заявление. Завод получал заказы от компартии, вот он и счел своим долгом вступить. Его приняли: заводик был крохотным, с полутора десятками рабочих. Хозяин, в прошлом сам рабочий, всю войну оставался в профсоюзе и работал в цеху вместе со всеми. Человек он был ловкий, хитрый. Очутись он в других условиях, через десять лет превратил бы свой заводишко во вполне серьезное предприятие. Сейчас же и он решил стать коммунистом.