Свидетельство

Мештерхази Лайош

Граф оказался добродушно-лысым, пузатеньким дяденькой; ходил в галифе, сапогах, в куртке и потертой, некогда зеленой шляпе. Вставал он рано, чуть свет, кричал на слуг, объезжал имение — иногда верхом, иногда в двуколке. Его шумная энергия, мужицкая грубоватость никак не вязались с тишиной, размеренностью и вечными, непоколебимыми ритуалами жизни, царившей в самом графском доме. Андраш тоже вынужден был делить эти занятия с отцом. От военной службы он освободился, приняв на себя множество всяких обязанностей и должностей по линии областного помещичьего союза, заготовительных органов и даже местной противовоздушной обороны. И если даже все эти должности были не чем иным, как красивым камуфляжем, время от времени ему все же полагалось кое-где показываться и делать вид, что он и в самом деле что-то делает. Из города он привозил сообщения о положении на фронте, но о них в доме говорили мало, глядя навстречу будущему с какой-то непоколебимой уверенностью: с кем-кем, но с ними ничего не может случиться. Фронт замер на одном

месте. Русские штурмовали Будапешт.

— Не знаю, что останется от города! — иногда вздыхал Андраш.

Отец свертывал газету, неторопливо откладывал ее в сторону и, словно какую-нибудь остроту, произносил всегда одну и ту же фразу:

— Да, немного от него останется!

Иногда они вчетвером выезжали верхом. Старый граф ухаживал при этом за Кларой, делая это довольно недвусмысленно: он всегда знал, как лучше ухватить, за что поддержать, пока помогаешь даме спрыгнуть с седла. Но серьезная опасность с его стороны Кларе, как видно, не угрожала: граф как бы прикидывал про себя, чего тут больше — выигрыша или риска. Возможно, он боялся осрамиться и особенно боялся жены.

Графиня — женщина лет за сорок — все еще очень красивая и величественная, как статуя, была приветлива к гостям, но, где только могла, избегала их общества, ссылаясь то на мигрень, то еще на что-нибудь. Ни о чем, касавшемся семьи, никогда в присутствии обеих дам не говорила, на «ты» с ними не переходила.

Бэллочку Клара едва узнала. Она сильно загорела и как-то по-деревенски опростилась. Может быть, волосы, три месяца не видавшие парикмахера, были тому причиной. Бэлла зачесывала их теперь гладко, либо закладывала в пучок, либо, как школьница, перевязав сзади ленточкой, распускала по спине «конским хвостом». Даже походка стала у нее другая — словно она отвыкла от гладкого асфальта, приучившись к ухабам и водомоинам проселков, тропинок, карабкающихся по горным виноградникам. Но особенно удивило Клару другое: Бэлла очень часто была теперь мрачной, раздражительной, дурно настроенной. Она приехала сюда в качестве невесты Андраша с замашками дамы, избалованной вниманием пештских поклонников, готовых выполнить любое ее желание. Однако достаточно было одного тихого, но решительного заявления графини — Клара узнала о нем сразу же по прибытии, хотя и не от Бэллы, — чтобы всяким иллюзиям был положен конец. Она сказала твердо, что сын ее не женится раньше тридцати лет и что вообще мужчины до тридцати не способны найти достойных им женщин. Андрашу было двадцать два года, Бэлле двадцать пять. А в остальном, при всей набожности графини, она довольно снисходительно отнеслась к тому, что под одной крышей с ее семьей живет любовница сына. Но именно так: любовница. Это было видно хотя бы из снисходительно-сострадательного внимания, с каким она относилась к дочурке Бэллы, — часто брала ее с собой гулять, в церковь, рассказывала ей сказки, играла с ней. «Ребенок не должен ничего видеть, он не понимает».

Андраш был очень внимателен к Бэлле за столом, в обществе. Как-то раз Бэлла обронила, что ей очень недостает музыки. Лишь на миллиметр шевельнулась при этих словах бровь графини, но Андраш отказался от задуманной с вечера охоты и весь день крутил патефон. Графиня как бы пользовалась присутствием Бэллы, чтобы довершить обучение сына тому, как джентльмен должен вести себя по отношению к женщине.

Клара никогда, даже для самой себя, не облекала это в слова, но видела совершенно отчетливо: Бэлла допустила свой самый большой просчет именно там, где ожидала наибольшего светского успеха. И своим женским инстинктом Клара чувствовала — нет, отчетливо видела — причину этого просчета, особенно когда Бэлла в минуты откровенности начинала говорить о Ласло Саларди, вспоминать о днях их любви.

Потом упал снег, началась охота на зайцев, лис. Английские бомбовозы больше не бороздили небо над их головами, шум далеких боев тоже не долетал сюда. Среди тихих холмов лежал тихий, застывший в неповторимом, словно тонким ледком подернутом, покое и порядке, их маленький обособленный мирок. Война остановилась, и даже по газетам казалось, что фронт больше не движется, скорее даже начал понемногу отодвигаться назад. Полчаса, которые хозяева и гости, по обычаю этого дома, проводили вместе, принадлежали политике. Все рассаживались вокруг кафельного камина, неторопливо беседовали, а старый граф погружался в чтение газет.

— Кажется, Балатонская оборонительная линия действительно прочна? — говорил Андраш. — К весне немцы, вероятно, оттеснят их до Дуная!..

Ему никто не отвечал, все слушали, как мурлычет огонь в камине, и только граф, помолчав несколько минут и свертывая свою газету, неопределенно ронял:

— Ну-ну!

Осознание необходимости бежать пришло к ним неожиданно, словно вдруг начавшийся ледоход. И тем не менее графы восприняли это с таким спокойствием, словно взирали на все капризы политической погоды из окна тепло натопленной комнаты. Они будто уже много лет назад разработали до мелочей план бегства: каждому чемодану нашлось место на повозке, для каждой повозки — упряжка лошадей. Приглашали они с собой в Австрию и обеих гостий. Но не настаивали: кто же имеет право вмешиваться в судьбу чужих людей? Клара сказала, что она вернется к своим знакомым в Сомбатхее, что из Венгрии она не хочет уезжать. Бэлла тоже объяснила — самой

себе — свое решение: она уехала из города не потому, что боялась перемен, но просто, как заботливая мать, хотела увезти из-под бомбежек ребенка. Теперь она думала остаться с Кларой: втроем, с ребенком, им будет проще. Ей хотелось бы только одного: расстаться с Андрашем и со всем его семейством так, как этого требовал хороший тон и вкус действительно утонченной женщины — страстными клятвами или просто с грустью, задушевно закончить это интермеццо в ее жизни. Накануне отъезда, уже вечером, она наспех даже переговорила с Кларой о том, что их ждет в Сомбатхее: обе решили, что попробуют устроиться сестрами милосердия в больницу.

Утром, по-мартовски серым от холодного встающего над землей пара, у ворот усадьбы выстроилась длинная вереница телег. В самом хвосте ее стояла упряжка волов — та, что должна была отвезти обеих гостий в Сомбатхей.

— Где мой черный чемодан? — кричала Бэлла, бегая вдоль каравана. — Все мои летние туалеты в этом большом черном лакированном чемодане! Дядя Балинт, вы не видели, где он?

Она окликала кучеров, графских слуг, но ей никто не отвечал: все были охвачены дорожной лихорадкой. Наконец нашелся старый привратник — тихий, бесстрастный распорядитель всех сборов в дорогу.

— Я его вон туда положил, вместе с остальными! — указал он чубуком своей трубки. — На третью телегу. Все барышнины вещи там…

— Но ведь я же в Сомбатхей…

Первые повозки уже тронулись, подъехала и коляска для господ; графиня села, к ней же шли граф с сыном — свежие, как будто даже веселые. Андраш кивнул Бэлле, не то прощаясь, не то в знак того, что в бричке еще есть место и для нее. Оказалось проще переложить ручной багаж Бэллы с задней телеги в бричку, чем разыскать ее черный чемодан и другие вещи. Так в последний миг Бэлла разлучилась с Кларой и укатила в Грац — по той простой причине, что старый привратник ошибся и погрузил ее летние туалеты на третью повозку…

С крыльца вслед каравану помахало несколько платков, а слуги только шапки на миг сдернули с голов. Стояли неподвижные, будто изваяния, и ни на их лицах, ни в равнодушных взглядах невозможно было прочесть или угадать, что они в этот момент думали, чувствовали. Дорога огибала усадьбу; за поворотом, из-за темных елей, еще раз показалась графская усадьба, и отъезжавшие могли видеть людей, все так же неподвижно стоявших у ворот.

В Сомбатхее Клару встретили без большого восторга. В госпитале царила страшная суматоха: все были заняты сортировкой раненых на легких — тех, что могли идти пешком, транспортабельных, и тяжелых, которых приходилось оставить на месте. Соответственно делили и оборудование, то немногое, что еще имелось из лекарств и перевязочных средств, медперсонал. Беспрестанно входили и вбегали санитары, сестры, врачи: кто — в белом халате, кто — в полной полевой форме. На предложение Клары ее знакомый профессор, он же начальник госпиталя, проворчал что-то вроде: «Здесь военный госпиталь, а не благотворительный бал!» — так что она даже удивилась, когда ей все же выдали белый халат, а толстая, очкастая старшая сестра определила ее в хирургическую дезинфекционную. Картины этих сумбурных дней как-то стерлись, расплылись у нее в памяти, Клара помнит только, что однажды утром в городе и в коридорах госпиталя наступила тишина, меньше стало больных, врачей, исчезли и ее знакомый профессор, и очкастая старшая сестра. А она все стояла в душной, пахнущей прачечной комнатушке возле огромного, пузатого, как самовар, автоклава и вместе с хромым, мрачным истопником кидала в чрево котла окровавленное белье, бинты. Потом прошел слух, что госпиталь переходит в руки советского командования. Хромой истопник сказал, что пойдет в город Папу, где живет его семья, что в армию он попал нестроевым, а теперь войне конец и ему тут делать нечего…

Клара отправилась с ним — пешком ветреным апрельским утром, швырявшим на землю то пригоршни дождя, то снега.

С шоссе пришлось свернуть: навстречу им катились волны взбушевавшегося моря людей, автомашин, орудий. Нехожеными тропами, через пашни, по грязным проселкам брели они вдвоем — наугад, держа направление от колокольни к колокольне. За три дня добрались до Папы. Хромой истопник не решился привести Клару к себе домой: боялся жены. И, вероятно, не без оснований. Ночь Клара провела на станции, в зале ожидания. А может быть, две ночи — не помнит. То в полусне, то бодрствуя, сидела она в углу на своем поотощавшем узелке с вещами. Вокруг — на скамейках, на постеленных на пол газетах, привалившись спинами друг к другу, уронив голову на вещевые мешки или просто на ладонь — спали солдаты: русские, болгары, румыны, узкоглазые казахи. Один пожилой солдат, длинноусый, скуластый и узкоглазый, привел с собой верблюда. Все, кто был в зале, заорали на него, — кажется, доказывали, что верблюд воняет. Длинноусый тоже орал, объяснял что-то по-своему, — вероятно, что на дворе верблюд может замерзнуть. Все же его упрямство взяло верх; огромное, неуклюжее животное было введено в зал и улеглось как раз подле Клары. Старый солдат сел рядом, достал еду, но все никак не мог успокоиться, недовольно бормотал что-то на чужом, непонятном языке, недовольно кивая на остальных и то и дело поглядывая на Клару, словно видя в ней союзницу. Затем он долго рассказывал свою историю, радуясь, что в этой тихо сидящей женщине нашел терпеливого слушателя. Нарезав ломтями хлеб и вареное мясо, угостил и Клару.