Свидетельство
Шрифт:
— Ты знаешь, — заговорил он, — я ведь теперь тоже каждое утро массирую себе эти, как их… волосяные луковицы?
— Угу.
— Очень приятно. Жаль, раньше я этого не знал.
Но Шиманди не удостоил его ответа, даже не гмыкнул.
— Брат Шиманди, — не отступался Кумич. — И откуда ты все это знаешь? И про обстановку, и про осаду Парижа… Всю историю назубок знаешь…
Шиманди, перестав чесаться, приподнялся на койке.
— В нашем деле нельзя иначе, — сказал он и ладонью похлопал себя по губам, скрывая широченный зевок. — В нашем деле образование нужно, старик. А не то будешь плесневеть где-нибудь в закутке, на окраине города…
Кумича до глубины души задело бестактное замечание Шиманди, но он продолжал льстить начальнику, изобразив на лице простовато-хитрую улыбочку:
— Я бы так считал, Янош, что тебе не здесь место, а где-нибудь на самом что ни на есть верху!
Не получив ответа на свой намек, Кумич замолчал и убрался восвояси, повторяя, что начальнику давно пора бы быть где-нибудь наверху.
Нужно сказать, что в душе Шиманди и самому уже давно надоело все это мелкое командирствование на улице Молнар: он тоже считал, что способен на куда более громкие дела.
Шиманди сел на кровать, сбросил с себя сапоги. На ум пришли те двое. Не боятся, гады! Как они смотрели на него!.. Шиманди даже струхнул немного, подумал: как бы они не набросились на него, не схватили его за горло… А тут еще начальство опять забрало у него пятерых самых лучших его ребят. Осталось в отделении всего двадцать два человека Это на двести-то заключенных! И среди них двое таких отпетых, готовых на все!.. Как бы какой номер не выкинули.
На другой день к вечеру Шиманди все же придумал новую забаву.
— Кто кормит птичек небесных? — спрашивал он у замерших перед ним арестантов. — Ну, кто? Боженька!.. А кто кормит рыбок дунайских? Ну, кто?.. Добрый дядюшка Шиманди!..
Стоявшие вдоль стен нилашисты угодливо хохотали над каждой фразой начальника.
— … А чем их кормит добрый дядюшка Шиманди? Ну, чем? Еврейчиками!
Шиманди прошелся между арестованными и первыми на этот раз отобрал Ласло Денеша и Белу Пакаи. Двадцать человек были построены под аркой Дома нилашистов и под дулами восьми автоматов стояли и ждали прихода Шиманди. Смертникам было холодно, у них уже отняли не только пальто, пиджаки и кофточки, но приказали снять даже ботинки. Кто-то отчаянно рыдал, другой громко клацал зубами от холода. В темноте Бела Пакаи нашарил руку товарища и, сжав ее, шепнул:
— Ну, друг!
Денеш ответил рукопожатием. Все это время его неотвязно преследовала, не давала покоя строка из какого-то немецкого стихотворения. Она вновь и вновь возникала в его памяти, словно обрывок мелодии на поврежденной грампластинке: «Вот пробил час моей кончины…» Стихотворение было о каком-то умирающем солдате.
Пакаи переступал с ноги на ногу, он уже не чувствовал своих ступней на ледяном булыжнике мостовой.
А Денешу босиком было даже лучше. Уже несколько недель после пыток в застенках Петера Хайна у него
Наконец Шиманди прибыл, скомандовал: «Марш!» Распахнулись ворота.
Мягко, неслышно ступали обутые в одни лишь чулки ноги, и только сапоги нилашистов гулко бацали по мерзлым улицам. Немая процессия мрачно ползла к мосту Эржебет.
Шагавший в голове колонны Шиманди посовещался с другим нилашистом, что-то показывая ему, затем перешел в хвост — присмотреть, чтобы никто не улизнул в темноте.
— За нас отомстят! — шептал Пакаи. — Товарищи обязательно отомстят за нас, слышишь?
…Вдруг Лаци схватил Белу Пакаи за руку.
— Петь умеешь? Только громко! Наши глотки больше нам все равно не понадобятся.
И вот в самой середине группы, неслышно ступавшей по ночной улице, словно вспыхнувший во тьме огонь, зазвенели два молодых голоса:
Вставай, проклятьем заклейменный!..Маленькая горсточка смертников содрогнулась, заслышав песню. Кто-то из обреченных шарахнулся в сторону и зашикал:
— Замолчите! Зачем вы дразните их?!
Люди, привыкшие много лет кряду ожидать пришествия чуда, верившие в гороскопы, никак не хотели верить в действительность, в то, что с ними происходит. Они все еще думали это шутка — злая, бесчеловечная, но все же только шутка. И они стояли, скованные страхом, ничего не понимая. В их измученном мозгу не отозвалась эхом мелодия, умолкнувшая в Венгрии четверть века назад… Но были и другие, в ком песня нашла отклик, в ком чуть было не умершая ненависть вдруг вновь вспыхнула яростным пламенем… Пусть нет надежды, пусть!.. Двадцать полузамерзших, измученных людей с голыми руками против восьми автоматов…
…Весь мир голодных и рабов, Кипит наш разум возмущенный…Только теперь Шиманди спохватился.
— Молчать! — взвыл он, расшвыривая смертников вправо и влево, чтобы добраться до тех, двоих. Но нет — их уже трое. Какая-то женщина стоит рядом с ними и тоже поет:
…И в смертный бой вести готов!Громкое пение гулко разносилось по безмолвной улице. Дома были пусты, безлюдны. Но в убежищах, за толстыми стенами подвалов люди услышали далекое пение и проснулись. Одни подумали, что они бредят, другие обрели вдруг надежду…
…Весь мир насилья мы разрушим…Шиманди, разъяренный, подскочил к поющим. Опомнились и остальные нилашисты: дулами автоматов они принялись поспешно теснить смертников к стене дома. Но те из обреченных, в ком еще теплился инстинкт самосохранения, опередили палачей. За десять метров в ночной мгле и белую стену трудно разглядеть, не то что человека, а босые ноги не издают шума.
…Исполнилось желание и Лайоша Денеша, он пал в бою, а не как жалобно блеющий барашек на жертвенном камне. В одной из последних схваток заключительной битвы.