Свидетельство

Мештерхази Лайош

Лайош Сечи после побега из армии несколько недель скрывался у старого своего друга — электромонтера с улицы Медве. Поначалу он предполагал раздобыть гражданские документы и перебраться в Пешт, где его мало знали, и устроиться подручным на какой-нибудь завод.

Как все коммунисты, он со дня на день ждал, что в городе вот-вот начнется вооруженное восстание.

Однако документы ему достать не удалось. Пришлось довольствоваться поддельным штампом в солдатской книжке «Временно непригоден». Слабенькая

работа, взглянешь один раз на печать и сразу скажешь: умышленно смазана! Но и это лучше, чем ничего — если, конечно, не высовывать нос на улицу. В особенности здесь, где его каждая собака знает.

Сперва Сечи поручили распространять листовки, затем — организовать саботаж на железной дороге и помешать вывозу в Германию типографского оборудования. Однако сперва дело двигалось медленно: кое-кого призвали в армию, других арестовали, да и самому Сечи приходилось действовать с оглядкой. Но потом работа пошла, и шла неплохо до середины декабря… А в декабре вдруг оборвалась связь с подпольным партийным центром.

Почему — никто не знал. Разузнавать нельзя, нужно просто ждать, и притом много недель подряд, если не хочешь угодить в западню. Ждать и быть готовым даже к тому, что однажды ночью вместо связного из центра в дверь постучится полиция.

Последнее указание, полученное Сечи от центра, гласило: «При всех обстоятельствах оставаться в Буде и сразу же после освобождения создать районную парторганизацию».

О вооруженном восстании — ни слова…

В эти дни Сечи чувствовал себя не лучше, чем в тюрьме: много недель подряд отсидеть в темной комнатушке, по всякому стуку, всякому звонку прятаться в «световом колодце». И — никакого дела. Просто ждать!..

В тот день, когда Сечи услышал весть об окружении города, он, дисциплинированный солдат партии, испытал такое нетерпение, какого не знал за всю свою жизнь. Именно оно, это нетерпение, и внушило ему мысль: «Осталось всего несколько часов…»

Он решил пробраться домой, к жене: ведь нилашистам сейчас не до облав. И хотя это было невиданным легкомыслием, с ним согласился и в конечном счете разрешил ему идти товарищ его по «цепочке».

И в первый день рождества Сечи, дождавшись темноты, осторожно осмотрелся и вошел в парадное. Новотные к этому времени уже перебрались в убежище, но жена Сечи случайно поднялась в квартиру. Они обнялись — с такой радостью и с таким отчаянием, будто это было их первое или последнее объятие.

И вдруг жена заволновалась:

— Как же ты теперь? Ведь в убежище тебе нельзя.

— Подумаешь, второй этаж! Ведь над нами четыре этажа, — значит, четыре перекрытия. Дом крепкий, я — то понимаю в этом толк… Комната выходит во двор. А она — надежнее любого бомбоубежища. На какие-то два-три дня!

Возможно, он был прав, уверяя, что убежище не намного надежнее комнаты. Но там по крайней мере было тепло. А здесь, едва началась блокада, вылетели все окна. Ох, и померз же Сечи за это время! В прихожей у Новотных испокон веков стоял

большой сундук для грязного белья. Просверлив в его крышке большую дырку для доступа воздуха, Сечи оборудовал себе в сундуке «спальню».

Однажды вечером его чуть-чуть не застали врасплох неожиданно вернувшиеся домой хозяева — старый барин и его сын-советник. Сечи едва успел нырнуть в свой сундук — «спальню».

Войдя в дом, Новотные принялись торопливо рыться во всех шкафах, искать что-то. В это время внизу, на Вермезё, грохнула шальная мина. Отец и сын перепугались, выскочили в прихожую, уселись со страху на сундук. И Сечи волей-неволей довелось быть свидетелем их беседы.

— Ты уверен? — спрашивал Новотный-старший.

— Конечно, отец! Я говорил это же самое еще тогда, когда англичане вместо того, чтобы высадиться на Балканах, открыли второй фронт во Франции…

Новотный-старший вздохнул:

— Одна орда сменит другую.

— Вот именно, отец. Надо было нам еще в сорок первом с англичанами договариваться. Любой ценой. Ну, а теперь… снявши голову — по волосам не плачут…

Хрипловатый голос старика звучал глухо, печально:

— Одна орда сменит другую! Разве это жизнь, сынок?

— Как-нибудь перетерпим, отец, и при первой же возможности уедем. А до той поры…

— Думаешь, уцелеем? Я — бывший министр, ты — советник городского управления?

— Да что ты, отец! Не так страшен черт, как его малюют. Разве мало у тебя старых друзей в этом так называемом «Венгерском фронте»? А у меня, понимаешь, — даже заслуги найдутся, останется лишь от должностей почетных отказываться! — возразил сын-советник и, саркастически засмеявшись, добавил: — С пятнадцатого октября не появляюсь в управлении. Даже присягу Салаши не принес. «Саботировал».

— А как же с орденом Орла?

— Всем давали, кто хоть сколько-нибудь видную должность занимал. Да и кому об этом известно? Только тем, у кого еще больше рыльце в пуху!

— А членство в партии нилашистов?

— Я вступил секретно. Об этом знают два человека: ты да наш пьяница-дворник. Так ему-то кто поверит? Э! Нечего нам с тобой бояться!..

Но старый Новотный опять вздохнул.

— Намного хуже, чем сейчас, не будет, — утешил его сын.

— Я лучше тебя знаю. По девятнадцатому году.

— Ах, отец, откуда? Ты ведь даже не был тогда здесь. Отсиделся в Вене.

— Но слышал предостаточно.

— Нечего нам бояться. Пошли искать. Кажется, улеглось, давай продолжим.

Лайош слышал, как они принялись рвать какие-то бумаги…

К счастью, это был единственный случай, когда хозяева наведались из убежища в квартиру. Обычно же, если Новотным было что-то нужно, они посылали свою прислугу.

А Сечи сидел в холодной квартире Новотных и с волнением думал о том, что уже совсем скоро ему доведется выполнять задание партии — создавать районную организацию. Но время шло. Минула неделя. Ждать становилось все тяжелее.