Свидетельство
Шрифт:
— Я — штатский, — отозвался Сечи. — Попробовали мобилизовать, да тут же снова отпустили по чистой. Я здесь неподалеку живу. Одна женщина, вдова, уговорила меня сходить на Солнечную гору… Родственники у нее там какие-то, вот она и попросила меня передать им весточку. Не знает о них ничего уже которую неделю… Отправился я в дорогу еще поутру, да бомбежка меня застопорила. Сюда вот только и успел до ночи добраться. Завтра дальше двину.
— Да, — заметил капитан и после долгого раздумья добавил: — Вы, сударь, должно быть, добрый человек.
Сечи не ответил, не зная, что бы могла означать эта похвала, да еще из уст полицейского. Но капитан повторил снова:
— Вы, должно быть, хороший человек. Нынче-то люди не заботятся друг о друге. Я ведь иногда заглядываю в гражданские бомбоубежища… И видел как-то одну толстую старуху… она обед готовила… тут у нее и мука, и топленое сало, и даже лук сушеный. Словом, такой суп бобовый варит, что от запаха одного слюной изойдешь… А потом еще лангош на сковородке, о, боже! И тут же, рядом, — голодный ребенок! Так что вы думаете — та толстуха
Тихая, мурлыкающая речь полицейского действовала подобно снотворному на уставшего за день Сечи. Несколько фраз из рассказа он, вероятно, пропустил, проспал и очнулся, только когда полицейский обратился к нему с вопросом:
— Вы, сударь, курящий?
— Да, — ответил Сечи.
Тотчас же привстав на своем ложе, капитан начал шарить в вещмешке, брошенном в угол комнатушки.
— Угостил бы я вас чем-нибудь съестным, если мог. Думаю, что вы тоже не ужинали. Но вот беда: я и сам сегодня не только без ужина, но и без обеда… Но что такое голод в сравнении с отсутствием курева! — Капитан вздохнул и тут же добавил: — А у меня оно есть. Листовой табачок, целая пачка… Осмелюсь предложить, сударь… Надеюсь, вы не обидитесь. Берите весь! У меня и бумага курительная есть.
Сечи тоже приподнялся, услышав столь радостную весть. Все еще плохо слушавшимися от холода пальцами он свернул себе самокрутку. Прикуривая от протянутой полицейским зажигалки, успел разглядеть его лицо. Капитану было, вероятно, лет пятьдесят, однако выглядел он гораздо старше своего возраста. Красные опухшие глаза свидетельствовали о том, что он давно не спал. Лицо, поросшее щетиной, помятое, было ужасающе бледным.
— Возьмите все себе: и табак и зажигалку, — говорил полицейский. — Ведь сам-то я некурящий… Мне все это дали, подарили, а я взял, думал, может, кому-нибудь однажды пригодится. И зажигалка эта мне ни к чему…
Сечи курил, полупривстав на лежанке, опершись на локоть, и дивился: такую добрую душу ему никогда еще не доводилось встречать среди полицейских.
— Есть у вас дети, сударь? — спросил капитан.
— Нет, детей нет…
— А у меня есть. Два мальчика. Малыши. Старшему, Андришу, шесть. Я ведь поздно женился. Уже почти в сорок лет. Вы знаете как у нас в полиции с этим… Действует старое, еще монархических времен, правило: «В пределах своего сословия!» — Капитан сухо засмеялся. — Да и не в этом только дело. Как-то разочаровался я в женщинах. Я ведь в отделе «контроля за нравственностью» работал. У нас там, знаете, почти все старые холостяки. Из женатых только те, кто либо слишком рано, либо слишком поздно женился… И чего только у нас там не насмотришься! Раскрывается перед глазами жизнь, сударь… Да только не такая, какой ее писатели и поэты изображают. Ах, если бы я сам мог писать! Н-да, у нас можно научиться ценить истинно хороших людей… Особенно там, откуда я сейчас…
Лайошу Сечи не очень нравился весь этот разговор. Однако из вежливости, раз уж согласился принять роскошные по этим временам подарки — табак, бумагу и зажигалку, — он счел нужным поддержать его:
— А откуда вы сейчас?
— Откуда? — снова засмеялся своим странным сухим смехом полицейский. — Как то есть «откуда»? Из пекла! Я, правда, не спрашивал вашего мнения, сударь, о происходящем вокруг… А скорее всего и у вас его нет, как у большинства людей в нашей стране. Но я скажу вам свое мнение… Может быть, оно еще и вам пригодится. Вы, как я вижу, молоды. А мне теперь все равно. Я хоть начальнику своему мог бы это все высказать! — Речь капитана, его голос и смех стали более взволнованными, быстрыми. — Вот послушайте: служил я в полиции, но — где? В контроле за нравственностью. Носил пистолет, но как? Никогда и не вспоминал, что он у меня на боку… И вдруг выясняется, что я — офицер вооруженного подразделения! Делают из меня командира взвода!.. И знаете, что это за взвод? Семь полицейских!.. И с этим взводом извольте защищать Маргитсигет! Пистолетами… Вы представляете? Этими нашими дерьмовыми пистолетами. На каждый пистолет по пяти патронов… Вы же знаете, какая мразь эти наши пистолеты!.. Из них даже самоубийце не покончить с собой… А кто против нас? До зубов вооруженный батальон русских. И каким оружием! Ведь русский автомат с дисковым магазином — чего тут скрывать — лучший автомат в мире. Семьдесят два патрона в магазине. И бьют точно, что тебе любая длинноствольная винтовка. Вы представляете? Я уж не говорю об их пушках, минометах, ручных гранатах, пулеметах — только об оружии ближнего боя! С паршивеньким «фроммером» при пяти патронах восемь полицейских в своих черных шинелях на заснеженном Маргитсигете — картинка! Весь мой «взвод» они перестреляли, как куропаток. Между прочим, мы были арьергардом. Немцы уже смылись. Просто слов нет выразить, как это все называется! — Капитан вздохнул, как-то странно, навзрыд. — Восемь полицейских, и больше никого… Но ведь какие из нас вояки! Сидели, заполняли бланки о прописке, записывали анкетные данные, составляли рапорты… Чиновники — только и всего! Сержант, старший сержант… Чиновники — говорю я вам! Вот из кого состоял мой взвод… В конце концов остались мы вдвоем: я и еще один старичок — старший сержант. И вдруг как бабахнет!.. «Господин капитан, — кричит мой «солдат», — немцы мост взорвали!» Бежим мы назад: от куста к кусту, от сугроба к сугробу — а моста уже как не бывало. И тот узенький переход, что с моста на остров вел, тоже взорвали. Что нам было делать? Кричать — нельзя. Благо стемнело. Русские осторожнее стали наступать, медленнее. Они же
— Значит, взорвали мост Маргит? — спросил Лайош. — Всю будайскую половину?
— Да.
— Зачем же? Ведь пештскую часть еще в ноябре подорвали. Разве мало было этого? Все равно же войска по мосту не могли бы пройти.
— А почему им не взорвать? Ведь это же венгерский мост, не германский! — Капитан вздохнул. — Взорвали, говорят, и остальные все… Идут русские, наступают, зачем же немец будет оставлять им целыми мосты? А мы? Мы не в счет. Разве мы в счет? Из пяти патронов, что дали нам на каждого, в двух случаях — осечка… А потом не дочистишься, пока этот проклятый «фроммер» снова стрелять сможет. Они могли бы с таким же успехом и рогатки нам выдать! Что мы для них?.. Так чего же нам ждать от неприятеля, если «приятели» с нами так обращаются… — Капитан вновь завозился, приподнялся на своей лежанке. — Я весьма реально смотрю на вещи. Русский человек — хороший человек. Еще в ту войну довелось мне со многими русскими военнопленными разговаривать. Хороший народ: честный, набожный. Они и сейчас такими остались. Коммунисты — это только верхний слой. Да и те не таковы, как их у нас расписывают… Коммунисты, если сказать по правде, — идеалисты! Но какие бы они там ни были, после того, как мы на них напали, натворили всякого свинства — и на Украине и повсюду, после того, как люди отсидели четыре года в окопах, — чего же от них ожидать? Да будь на их месте ангелы, спустившиеся с неба, то и они не выдержали бы, осатанели бы! И я понимаю русских… Месть — чувство, естественное для человека. Любой мудрец, любой стоик до тех пор остается мудрецом и стоиком, пока у него не забурчит в животе от голода, пока он не обовшивеет, сидя который год в грязном, холодном окопе, пока не обесчестят его мать, дочь, не убьют детей, не подожгут кровли над его головой… Нет, не верю я, чтобы кто-то и после этого остался мудрецом и стоиком. Не верю!
Полицейский помолчал.
— Мы где-то оступились, сделали неверный шаг. Малый народ — мы влезли в драку больших… А порядок ведь всегда один: взрослые дерутся, мелюзгу из кабака вон! И вообще мелюзге нечего шляться по кабакам! К чему нам это?.. Послушаешь наших вождей: чего только не наговорят! И выглядит ведь все это правдой, если, конечно, не замечать, что чем-то, самой малостью, их правда отличается от правды. Один раз они сказали эту «почти правду», другой раз… И так все время, — а мы им верили, все свои расчеты строили на их полуправде. Страшное дело, скажу я вам…
Капитан снова задумался и надолго умолк. Сечи уже было задремал, как вдруг он заговорил снова:
— Может быть, вы даже посмеетесь надо мной, если узнаете, что я, полицейский офицер, по призванию, по душевной склонности — столяр-краснодеревщик… Конечно, я только мелочь всякую мастерю: шкатулки, тонкие инкрустации В этом роде, одним словом… В подарок друзьям. И для себя. Но я всю жизнь мечтал делать уникальную мебель. У меня много проектов… В общем, ведь у каждого свое чудачество, полагаю, вам это понятно. Я вам говорил: женился я в сорок… Так ушла вся моя жизнь: служба, а затем, чтобы забыть всю связанную с ней грязь, — работа с деревом, красным, белым или в разводах, как, например, явор… Посмотришь на иную доску — все как положено: жилки бегут, сначала рядышком, одна подле другой, а потом понемножку расходиться начинают На маленькой дощечке, какой-нибудь крышечке от шкатулки, этого расхождения и не заметишь. Но кто в дереве толк понимает, тот знает: маленькое отклонение чем дальше — все больше и больше становится, а в конце-то его — сучок… Вот так и мы в сучок уперлись… До поры до времени слова рядышком с правдой бежали, а потом… мало-помалу расходиться начали. Самую малость, неопытным глазом и не заметишь… Эх! Я в первую войну юнкером был. После демобилизации поступил на юридический, взяли меня в полицию помощником референта. Нешуточное дело по тем временам, рад был… И вдруг — сучок! Чего же я могу еще ждать? Mitgefangen — mitgehangen… [39] Там уж не станут спрашивать: кто таков, чего хотел, как впутался во все это, куда шел? Изловили вместе — вместе и на перекладине болтаться! Так-то, сударь…
39
С кем воровал, с тем и в петлю попал… (нем.)
Капитан опять помолчал.
— Говорят, немцы прорыв готовят. Все возможно… За эту войну у них много сумасбродных планов родилось. А я так скажу: «прорвемся» мы разве что из огня да в полымя! Возможно, кое-кому и удастся. А я, на моих-то старых, отечных ногах!.. С пистолетом? Даже если мне выдадут еще пять патронов к нему… Вот уж, право!.. Смотрите-ка! Да здесь какой-то дамский халат, еще духи не выветрились… Ну, пойдет и он в изголовье. Вы не заснули, сударь?
— Нет! — отозвался Сечи, у которого еще жужжали в ушах монотонные слова капитана, хотя смысла их он уже почти не улавливал.