Свингующие пары
Шрифт:
Вот она и упала.
А я на полном пару – как мрачный, черный поезд из кинохроник про Вторую Мировую войну, поезд, который взорвали, – понесся под откос. В искрах, дыме, чаде, аде, и проклятиях. Полетел без сожалений и рефлексий, потому что поезд это машина, а машины не знают чувств и не умеют грустить. Я был кусок железа, который разогрели углем и разогнали до бешеной скорости. А потом не остановили и он продолжил путь по прежней траектории. Но вот рельсов на этом пути больше не было. Так что я несся и летел, уничтожая все на своем пути. В первую очередь, наш брак, который и так уже на ладан дышал, если бы у него были легкие. Но их у него не было. Еще у нашего брака не было сердца, печени и куска селезенки, а уж про поджелудочную я и не говорю. Все это было поражено метастазами и все это мы вырезали ему,
Развод был нам невыгоден во всех смыслах.
Я знал, что она не отпустит меня спокойно, и, – хотя ей плевать на деньги, – она из меня всю душу вынет из-за оскорбленного самолюбия. Она знала, что я не отпущу ее спокойно, потому что она приросла ко мне, навсегда деформировав. Моя жена была как омела, – старинный куст друидов, – который сначала паразитирует на вас, а потом становится частью вас. И вы уже не можете отказаться от него, не лишившись части себя. Может быть, именно поэтому я и запил в то лето, – поначалу с ней, – чтобы привести себя к гибели и погибнуть вместе с приросшим ко мне кустом омелы. Может быть, это подсознание, – этот великий океан прошлого, который плещется в голове, – велел мне уйти на берег… Выброситься на мель, как больному киту, и умереть. И тем самым спасти других китов. Ведь, без сомнения, моя жена выбраковывала мужские особи млекопитающих. Жить с ней было все равно, что проглотить портативную атомную бомбу доктора Зло из фильма про Джеймса Бонда. Разница была лишь в том, что Бонду удается выжить, а мне следовало просто прыгнуть в шахту поглубже и на лету – на глубине, озаренной всполохами адских огней, – взорваться. Убить себя и жену, чтобы спасти планету. Ну и так как убить жену у меня тоже никак не получилось – вернее, я так хотел этого, что мне страшно было смотреть на нее в момент когда это легче всего было осуществить, – я решил погубить себя. И все это, когда Алиса еще пила вино, и стояла на краю крыши, оттеняемая серебристой листвой тополей, забрасывавших нас своим пухом в особенно жаркие дни.
Трусишка зайка серенький,говорила Алиса, поджимая ногу.
О чем это ты,говорил я.
Она молча смотрела мне в глаза.
Ты знаешь, о чем это я,говорила она молча.
Я знаю, о чем это ты,молча отворачивался я.
Мы знаем, о чем это мы,думали мы оба.
И грусть на некоторую долю секунды повисала над нашей крышей. Словно облачко Зевса, из которого вот-вот должны были посыпаться золотые монеты. Только вместо денег он осыпал нас тоской, педераст проклятый. И от грусти мне становилось так плохо, что я отворачивался от окна, и спускался по лестнице на первый этаж квартиры, чтобы заглянуть в холодильник, взять еще льда и вернуться наверх, втайне ожидая никого не найти на крыше. Но она была там. И улыбалась мне торжествующе. Зачем мы вместе, если наш брак потерпел крах, часто думал я. Мы сумели спасти его титаническими усилиями – чуть ли не барбитураты по расписанию пили, и рисовали в альбомах цветочки и человечков, и всякие другие фокусы семейных психологов проделывали, – но это уже был не он. Разница между нашей любовью и тем, что мы сохранили была как между рослым гвардейцем из Санкт-Петербурга, отправившимся на поля Пруссии в 14—м году, и безногим калекой, оставшимся от него в 17—м году. В госпитале, где революционные матросы и педерасты пьют спирт и проклинают гвардию.
Разумеется, я думал о том, чтобы убить свою жену.
Более того.
Я планировал убийство своей жены.
Это было проще простого. Все наши знакомые знали, что я боюсь высоты и к раскрытому окну или краю крыши ближе чем на два метра не подойду. Все они знали, что меня от высоты бросает в пот, по-настоящему, такие вещи не симулируешь. Все в это верили, кроме моей жены, которую я решил убить. Тем хуже для нее.
Это было бы идеально чистое убийство.
Все знали, что она обожает дразнить меня, становясь у края крыши, и балансируя между ней и пустотой. Все знали, что изредка она теряет равновесие и тогда покачивается, всплескивая руками, чтобы, – как она говорит, – вернуть баланс. Все знали, что мы пьем. Так что никто особо бы не удивился, если бы в один день Алиса просто не сумела вернуть себе баланс и упала с крыши. Все что мне для этого нужно было сделать – преодолеть свой страх глубины, который я старательно выдавал за страх высоты, – и слегка толкнуть жену. Вот и все. Никаких следов. Никакой борьбы. Никаких улик. Единственное, мне стоило бы сделать это вечером, – когда темнеет, – чтобы какой-нибудь случайный свидетель из соседских домов не решил вдруг восстановить пошатнувшуюся справедливость мира. Но и на этот случай у меня был отличный вариант. Когда она была не на крыше, а на кухне, Алиса часто становилась к раскрытому окну, перевешиваясь через него. Ей всегда было любопытно, что происходит там, в пучинах вод. Вот и все. Убить жену было проще простого.
Почему же я не сделал этого?
Все дело в малодушии и усталости, понимал я. Я бы не выдержал полиции, серой, старой штукатурки, пропитанной запахом пота мелких карманников, туберкулезных рецидивистов, дешевой краски и хлорки из ведер с водой для уборки полов. Разумеется, они бы не сумели мне ничего сделать и ничего доказать. Но месяц-два в закрытом помещении, да еще и таком, свел бы меня с ума, я знал это. Вся эта суета с дознанием, оправданием, адвокатами, камерой, все это не дало бы мне ни малейшего шанса остаться хотя бы таким, каков я есть. Так что я продолжал отворачиваться от моей жены, когда она становилась на край крыши. Только сейчас я понял, кто она была.
Тореадор, танцевавший танец смерти для своего быка.
А я, нелепое разъяренное животное, самонадеянно представлял себя хищником, а ее – жертвой. Воображал себя властителем арены. Хотя, кто знает, может быть, именно она ждала меня. Может, ей хотелось, чтобы я подскочил и бросился к ней, чтобы – в последний момент, – сделать изящный оборот, и проводить взглядом падающий вниз кусок раскаленного мяса? И она просто звала меня, манила, соблазняла? В таком случае, я был приговоренный смертник, а она – палач, который ждал свою жертву.
В любом случае я был смертник и знал это.
Эту осень мне не пережить, думал я. И, словно устав ждать – свою последнюю любовницу, – я заклинал ее выйти мне навстречу и увлечь на безмолвное ложе, в мою последнюю постель, яму, в которой я трахнусь в последний раз. В мою могилу, где я овладею смертью, а она оседлает меня и, под аплодисменты собравшихся, нас с ней – разгоряченных, стонущих, – покроют одеялом земли. Последнее, что они увидят, будут мои руки, вцепившиеся в ее полный, белый, горячечный зад. Смерть вовсе не костлява. Она красива, как только красива может быть последняя женщина.
Давай ну давай же,рычал я выбравшись на крышу нашего с Алисой дома.
Давай сука,размахивался я.
Моя сперма польется у тебя изо рта сука,кричал я.
Она все не приходила, хотя я встречал знаки на каждом углу. Завядший раньше времени лист, опавшая в сентябре береза – а ведь ее время в ноябре – статья про рак, выскочившая ни с того ни с сего на экране ноут-бука. Смерть говорила мне – Я ИДУ.
И у меня не было причин не верить ей. Ни одной. Так что я верил, но она, сука, вечная женщина, не шла. И ожидание свело меня с ума. Хоть я и звал смерть, весь в поту, на полу, где мы с Алисой спали потому что она решила сохранить свою спину, свою молодость, свою осиную талию, свою осанку. Я не делился с ней, но она чувствовала запах смерти, запах разложения, шедший от меня – страх жил в моих порах, он растягивал мою кожу в гримасах ужаса. Жена смотрел на меня с ужасом. О, да! Обычно за ужас в нашей паре отвечала она, но в ту осень я переплюнул Алису. И так напугал что она перестала пить. Ей, бедняжке, казалось, что если она сойдет с пути, то это спасет ее. Бедная Алиса. Бедная моя голубка. Бедная красотка. В мужчину нужно верить, как верили в Иисуса шлюхи, разведенки и падкие на передок вдовы. Слепо. Если, конечно, речь идет о твоем мужчине, а я был мужчиной Алисы. Но она умыла руки и предала меня. Хотя и пыталась помочь