Свисток
Шрифт:
Так обстояли тогда дела с Паулем Брайтнером и другими игроками, прежде всего запасными, которых называют еще «туристами». Я был растерян и возмущен. В команде были 30-летние игроки, которые точно знали: это их первый и последний чемпионат. Однако они не думали об этом и поступали так, словно это еще только их первый чемпионат, а потом шанс представится им еще трижды или четырежды.
Я позвонил Рюдигеру: «Забери меня, я хочу домой. Тут нет никакой подготовки к чемпионату. Здесь сам черт ногу сломит. В жизни никогда не видел такого бедлама». Я нисколько не преувеличивал. Шлухзее у нас переименовали в Шлукзее (озеро Глоток). Дисциплины вообще не существовало.
Конечно, некоторые меня из-за этого считали ненормальным. Перевернутый мир. Я говорил себе: «Все, что они тут губят в себе, ты должен уметь делать еще лучше, чем прежде».
Но я был только одним из одиннадцати. И все же надежд я не оставлял. Чем хуже впередистоящий, думал я, тем лучше должен быть ты. Конечно, в чем-то я перегибал, испытывал себя, познавая границы физических и психических нагрузок. К. сожалению, я остался таким и сегодня. Но лучше три года игры мирового класса, чем 15 лет серости.
Поражение от Алжира со счетом 1:2 являло собой жалкую серость, как и победа 1:0 над Австрией. В этом сомнительном матче игра действительно шла на определенный результат. Счет 1:0 отвечал желаниям всех участвующих. Австрийцы могли продолжать чемпионат, мы тоже. Никакого предварительного договора не было, но существовало своего рода молчаливое согласие. Брайтнер сказал мне более или менее ясно: 1:0 нас вполне устроит. Повторить подобное невозможно с тех пор, как на чемпионатах мира все матчи, начиная с четвертьфиналов, проводятся одновременно. А тогда мы забили гол и тут же отступили. Австрийцы же так и не решились пересечь центральную линию. Самый сложный прыжок я продемонстрировал после вбрасывания мяча немецким игроком. Просто смешно. По окончании игры 45 тысяч зрителей вытащили свои носовые платки и стали размахивать ими. В Испании во время корриды это означает: «Иди домой. Ты, трусливый канделябр». Взмахи адресовались немцам и австрийцам, 22 игрокам, которые устроили себе легкую разминку.
Я был пристыжен.
Могли ли мы при всем этом выиграть у Италии? Думаю, нет. И слава богу, что мы не выиграли. Однако мне снова было суждено попасть в заголовки газет. На меня пожаловался Алессандро Пертини, итальянский президент. Я отказался подать ему руку. Непостижимо. Как могла произойти такая странная вещь?
После финального свистка итальянцы стали чемпионами. Проигравшим, об этом я уже говорил, лучше всего в этом случае тут же покинуть поле. Нет ничего ужаснее, чем стоять на газоне и видеть, как вручают кубок другим. По-моему, это извращение, когда от проигравших требуют присутствовать на церемонии награждения и лицезреть ее.
Я попросту просмотрел президента Пертини. Для меня действительно было бы честью иметь возможность приветствовать столь авторитетного и уважаемого человека.
Через пару месяцев последовала жалоба в министерство иностранных дел. Большой поклонник футбола Вольфганг Мишник, в ту пору председатель фракции СвДП в бундестаге, выступив посредником, связался с НФС. Решение: письмо с извинениями и поездка в Рим.
Герман Нойбергер и я были приняты Пертини в его резиденции. Все вышло как в сказке, это был один из прекраснейших моментов в моей карьере. Маленький, очень жизнерадостный на вид человек вышел мне навстречу, развел руки и произнес: «Подойди сюда и позволь тебя приветствовать, большой спортсмен». Это было действительно прекрасно. Как два старых товарища мы обняли друг друга. Лед растаял тут же. Он не хотел больше слушать никаких извинений и, казалось, был искренне счастлив
А для миллионов людей я оставался своего рода извергом. В этом я убедился уже после возвращения в ФРГ, хотя понять происходящего до конца не мог.
Чтобы легче пережить свое поражение, французы изображали меня как некоего мини-Гитлера. И я был страшно напуган тем, что мне, вратарю Тони Шумахеру, уготована такая роль.
Ни один немецкий канцлер – даже при большом старании – не мог бы наломать дров больше моего.
Но тогда я еще не осознал масштаба событий. Я был наивен и аполитичен. Рюдигер Шмитц – нет. Его голос звучал подавленно, когда он заключил: «Мы должны быть сейчас чертовски внимательными. В ближайшие недели нужно, как никогда, крепко держаться друг за друга. По нам будут выпущены торпеды».
Я не смогу ощутить чисто личную свою вину, даже если ежедневно буду сталкиваться с теми злодеяниями, что творили немцы над евреями, поляками, русскими, французами. Только кто хотел слушать тогда мои объяснения? Я был ненавистным немецким варваром. И позволю себе где-то провокационное утверждение: я стал мишенью для новой формы антинемецкого расизма, шагнувшего с немецкой земли…
Я понял, что недостаточно говорить, что думаешь. Необходимо правильно формулировать. Я не умел этого делать. Не знал как, потому что никогда этому не учился. Словом, мне не оставалось ничего другого, как уйти в самого себя.
Севильский монстр
Севилья подвергла мою жизнь цензуре.
Тяжелые думы целиком подавили во мне природную беспечность. Ветрогон, рейнский весельчак вдруг посерьезнел. Прежде я много смеялся, делал глупости, любил суматоху вокруг себя – теперь стал спокойным и искал одиночества. Даже музыка не приносила мне больше радости. Я был разбит, болен, не испытывая при этом физических мучений.
Рюдигер Шмитц погрузил меня в тишину и усилил мою изоляцию. Стал снова гулять со мною. Один. Часами. Каждый день. Даже моей жене не позволялось быть при этом. Мы избегали контактов с журналистами. Постоянно дискутировали и анализировали ситуацию, разложив ее по полочкам. Рюдигер сделал правильный вывод: «В ближайшее время мы узнаем, кто наши настоящие друзья».
Он заставил меня наперекор всему оценивать положение с долей оптимизма: да, я совершил некоторые глупости, но только глупости и ничего злодейского.
Мы решили, что я сейчас должен быть крайне эгоистичным, думая только о себе. Обязан сосредоточиться на футболе, как никогда, в моей жизни. С единственной целью: приложить все силы, чтобы поднять свой престиж невероятно высокими достижениями. Поскольку я не мог с извинениями пожать миллионы рук, мне оставалась лишь моя игра, чтобы попытаться с ее помощью процент за процентом вернуть себе расположение публики.
По поводу прессы иллюзий у меня не было. Слишком многие журналисты тем скоропалительнее в выводах, готовы убеждать тем горячее, чем меньше они в действительности знают и понимают. Говорю это вовсе не для того, чтобы оправдать себя за происшедшее в Севилье. Все, чего я хочу, это справедливости и непредвзятости. Шок, пережитый тогда, изменил мой образ действий. С той поры я стараюсь при каждом легком соприкосновении, столкновении, фоле видеть в противнике прежде всего человека. Это не значит, что у меня, как у вратаря, пропал вкус к риску. Порой я страшусь своего бесстрашия.