Свиток желаний
Шрифт:
– Утихни, дружок! Тебе бы не понравилось! Крови нет, ничего нет, пластилин один! – сказал Мефодий и торопливо вернул меч в футляр, пока тот сгоряча не сделал ему харакири. От своенравного артефакта этого вполне можно было ожидать.
Вскоре, как Арей и предупреждал, прихромала Мамзелькина с безразмерным провисшим рюкзаком на спине. Если бы не зачехленная коса, можно было бы подумать, что она собирает пивные бутылки в скверах. Не найдя Арея и Улиту, Мамзелькина обиделась и загрустила, однако бочонок с медовухой
– Ну что, брат Мефа? Сердечко-то дрыг-дрыг? Эйдос-то крылышками цвиг-цвиг?.. – пошутила она, зачерпывая медовуху чашей. – Подсядь ко мне, поболтаем. Не боись, болезный, четыре, четыре, я на перерыве…
Буслаев осторожно опустился на диван рядом со старухой. На ногах у Мамзелькиной были обычные разношенные кроссовки белого цвета. Один шнурок был короче и потому, вероятно, зашнурован через дырку. Почему-то эта бытовая, очень заурядная деталь особенно поразила и напугала Мефодия. Ему проще было бы, если бы вместо кроссовок он видел кости.
– Как выглядит приемная Лигула в Тартаре? Ты там бывала? – спросил он, отвлекая себя от нехороших мыслей.
– И, милбй, где я только не бывала! Откуда только народец не кашивала! – ухмыльнулась Аида Плаховна. – Уж и не знаю, можно ли ее приемной-то назвать? Это такой узкий длинный коридор, весь заставленный старыми пустыми стульями и с одной-единственной комнатой в конце.
– Комнатой с пауками? – рассеянно спросил Мефодий.
– С чем, с чем? – цепко переспросила Мамзелькина.
Буслаев встревожился. У него возникло ощущение, что он сейчас произнес какое-то опасное для него слово.
– Ну это из Достоевского. Свидригайлов опасался, что вместо вечности будет тесная комната с пауками, – поспешно объяснил он.
– Ишь ты! И сами вумные, и книги вумные читаем! Сам надумал читать али подучил кто? – умилилась Аида Плаховна.
– Сам.
– Врешь! – сказала Мамзелькина, грозя ему костлявым пальцем. – Ой, врешь, лбдушка! Брешешь, как сивый мерин!
– Ну вру, вру. Одна знакомая дала, – неохотно признал Мефодий. Обманывать старуху было бесполезно.
– Что за знакомая? Неужто Даф? – ласково спросила Аида Плаховна.
Мефодий ощутил тревогу. Старуха явно знала гораздо больше, чем можно было предположить.
– А хоть бы и она, – с вызовом сказал он.
В пустых глазницах Мамзелькиной полыхнуло задумчивое пламя.
– Почто грубишь бабуле? Разве бабуля тебе зла желает? – произнесла она с укоризной и одновременно словно с намеком. – Всю ночь косила, бедная, рук не покладала.
– И что, много накосила? – пугаясь собственной наглости, спросил Буслаев.
Ему важно было увести мысли старушки от Даф. Аида Плаховна двусмысленно зарумянилась и хлебнула медовушки.
– Ну много, не много – как считать… Был и интересный один лопухоид. Крупная довольно-таки фигурка средней мелкости! Фонды открывал, ереси сеял, всевозможные «измы» поощрял. В людях простодушных сомнение зарождал, жалил исподтишка. Подгнаивал,
– За что это его так?
– Я ж говорю. За умничанье и за «измы»! Особливо за атеизм, – ехидно сказала Аида Плаховна.
– А за атеизм-то за что? Разве он вам не выгоден?
Мамзелькина вновь цепко присмотрелась к нему.
– Что это за «вам»? Ой, щас я кого-то онекроложу за такие слова! Сторонишься нас?.. Мы, значит, черненькие, гаденькие, а ты светленький, чистенький? Так, что ли, получается?
Мефодий промолчал. Мамзелькина, остывая, потрясла у него перед носом костлявым пальцем.
– Смотри, болезный! Не увлекайся, не ковыряй отверткой в атомной бомбе! В том-то и дело, оказалось, что невыгоден. Вначале даже Лигул увлекся, а потом постепенно видим: не то. Лопухоиды-то вначале туго раскачивались, а потом разошлись, мысли распустили и теперь не верят ни в свет, ни в мрак. Хотят происходить от обезьяны, прятать хвост в штанину и играть в ящик без возврата. А в мироздании-то как: каждому по вере его. Не веришь в бессмертие – и не надо. Не будет тебе бессмертия.
Мамзелькина широко развела руками.
– Вот и расползаются потом эйдосы. В распыл, в небытие идут. Свет-то как и прежде кадры свои получает, праведники-то и теперь случаются, а мрак в убыток идет. Многие эйдосы теряет. Ты у него эйдос берешь – а он слабенький, негодненький, гниль одна… Ты его эйдос в дарх помещаешь, а там энергии, как в сдохшей батарейке. Никакой в нем силы нет… Просто тьфу!
Аида Плаховна с чувством плюнула в стену короткой пулеметной очередью и трепетно извинилась перед Мефодием за рикошет.
– Распустились людишки, хо-хох! Без нас зло творят, по скудомыслию своему. Раньше с нами хоть контракты заключали, а теперь без контрактов шпарят – кто во что горазд. Заплыли сердцами, как бройлеры. Вот и выходит, никому выгоды никакой нет – ни Эдему, ни Тартару, ни самим лопухоидам!
Внезапно под безразмерными одеждами Мамзелькиной что-то заскрежетало и начало сипло бить. Аида резво сунула руку под балахон и извлекла старинные серебряные часы. Как оказалось, это они издавали неприятные звуки. Покосившись на стрелки, Аида Плаховна печально отхлебнула из чаши и, прополоскав медовухой рот, проглотила.
– Ох-ох! Что-то быстро сегодня. Опять чей-то час пробил! Вот всегда так – никакой личной жизни!.. Ну пошла я, Мефушка! Осторожнее будь. Что-то тревожно мне сегодня за тебя. Вроде и разнарядочки на тебя покуда нету, ан все равно тревожно… У нас ведь как, в Тартаре: иной раз и вне разнарядочки человечек-другой пройдет. Чикнет его кто-нибудь – и все дела! – сказала она многозначительно и потащилась к дверям.