Свобода по умолчанию (сборник)
Шрифт:
Двор, где он случайно очутился, был мрачноватым и совершенно пустым, не считая суровой линии железных турников, как на спортплощадке воинской части. Хотелось думать, что в отдельных светящихся окнах творится какая-то чудесная, пусть тайная, пусть даже не вполне санкционированная жизнь.
Турбанов не отличался острым зрением, но успел заметить, как с одного из балконов верхнего этажа вдруг сорвался (или стартовал) белоснежный ангел небольшого размера, сопровождаемый суматошным женским вскриком: «Ах, чтоб тебя!..» (или «Ах, чёрт!») и хлопаньем балконной двери.
Белоснежный ангел небольшого размера легко спланировал над колючим
Через пару минут из углового подъезда выбегает простоволосая хозяйка уроненной вещи, сдувая со лба рыжеватую прядь и сдерживая неловкий разлёт плаща вокруг голых колен.
И вот, пока она бежит, огибая лужу, Турбанов разрешает себе вообразить такое счастье, будто она торопится к нему, к нему, потому что годами терпеливо ждала его прихода, и будто бы теперь они такие любимые люди, что буквально обречены друг на друга и между ними никогда не может случиться никакой вражды.
7
Между тем женщина приближается на расстояние полутора пощёчин и спрашивает с тихим, но внятным бешенством: какого дьявола он за ней шпионит, припёрся к её дому на ночь глядя и топчется под окнами. Если надо, она сейчас вернёт ему деньги за прошлый сеанс, лишь бы он отстал от неё навсегда.
«Это не я, – говорит Турбанов, – я не был на ваших сеансах».
Она молчит, искоса вглядываясь.
«Да, извините. Похожи, но голос другой… Вас ведь почти не отличишь, все на одно лицо».
Тут он начинает подозревать, что счастье, скорее всего, не случится.
«Кого это – нас?»
«Ну, которые запрещают всё подряд. И галстуки у вас одинаковые. Что-то вы сегодня без галстука».
«А мне ваше лицо тоже, кажется, знакомо».
«Ничего странного, я киноактриса. Правда, бывшая. Смотрели, наверно, “Гибель Дон-Жуана”».
«Это мой любимый фильм – недавно опять показывали».
«Не врите. Он уже сто лет в чёрных списках. Куда вы идёте?»
«Провожаю вас до подъезда».
«Спасибо, не нужно. Верните моё дезабилье».
Этот малоприятный разговор логично закончился дождём, и Турбанов поплёлся назад, как человек, исполнивший свою миссию. Словно бы он только для того и выходил из дома, чтобы спасти чью-то белую тряпочку от падения в слякоть.
Вот так он повстречал Агату.
И, как видно, в самом первом приближении там не было никакого специального знака, дающего надежду на перемену участи либо даже на простую человеческую приязнь.
Ночью вместо подсказки ему пришла на память строчка из одного старинного стихотворения, которую он раньше не мог понять: «Душа любима лишь в пределах жеста», – а теперь вдруг понял и мысленно охнул. Потому что, получается, душа, которая не «жестикулирует», не заявляет о себе вслух другой душе, вряд ли может рассчитывать на что-то большее, чем безответное молчаливое сосуществованье.
Под утро он подумал, что голое человеческое лицо, наверное, самая откровенная, можно даже сказать, самая неприличная часть тела. И с годами каждый человек приобретает такое лицо, которое он нажил сам. Поэтому и неудивительно, думал Турбанов с тупой неприязнью в свой адрес, что незнакомая женщина с первого взгляда угадала, в чём суть его работы.
8
Суть его
Теперь любая продукция – от пищевой до литературной – могла стать легальной только с дозволения их министерства, благодаря фиолетовому штампу, который самолично ставила на гербовую бумагу Рита Сумачёва, жена и заместительница Надреева. Поначалу у них там было сорок шесть профильных департаментов и три сотни экспертов: по физике плазмы и квантовой химии, по лекарствам, духам и освежителям воздуха, молочным и кисломолочным субстратам, по школьной форме, футлярам для телефонов, мужскому и женскому трикотажу, крепкому и слабому алкоголю, ручной вязке шапочек, вышиванию гладью и прочему. Турбанов отвечал за самый рискованный и сомнительный участок – он курировал произведения литературы, которые готовились в печать.
На шестнадцатой или семнадцатой волне сокращений госаппарата Надреев постепенно избавился от большей части департаментов и почти от всех экспертов. Контроль за соблюдением национальных стандартов сразу невероятно упростился: подконтрольный клиент мог даже не привозить и не показывать образцы своих консервов, чулок, штанов с начёсом, таблеток или коньяков. Он просто платил дважды: сначала – фиксированный официальный налог, а потом уже с радостью и кротким удовольствием пополнял чёрной наличностью народный деловой ресурс – ровно на ту сумму, которую молча писала ему на бумажном огрызке несравненная Рита Сумачёва, прежде чем поставить вожделенный фиолетовый штамп.
Турбанов не вошёл в число уволенных экспертов, его сохранили. Ему исправно доставляли свежую писательскую продукцию, которую он беспрерывно читал, читал, читал и читал. Собственно, в этом и заключались его нелёгкие обязанности. Дочитав, он тоже ставил штампик, чёрный либо красный, и приписывал снизу коротенькое резюме. Когда он запрещал очередную книгу, это не означало, что книга ему не понравилась, что она бездарна или плохо написана. Она всего лишь не вписывалась в санкционированные духовные нормы. Как, допустим, тёмный автопортрет старого голландца с печальным угасающим взглядом не вписывается в свежевыкрашенную Доску почёта, посвящённую ясноглазым передовикам.
Встречались, правда, и такие сознательные авторы, что их можно было в контрольных целях вообще не читать. Например, один лауреат всех мыслимых премий, орденоносец, взявший себе нарядный псевдоним Макар Лепнинов, уже который год сочинял многосерийную сагу о либералах и методично, раз в квартал выстреливал новыми томами с типовыми заголовками: «Либеральная тля», «Пархатый либерализм», «Почему я не либерал?», «Зараза на букву “Л”».
Когда Лепнинов прислал очередное сочинение под названием «Чёрная сперма либерализма», эксперт Турбанов наконец тихо усомнился в целесообразности столь громкой стрельбы и пошёл советоваться с начальством. Он лишь хотел уяснить: зачем так долго и упорно палить по мишени, которой уже не существует? Ведь понятно, что этих злосчастных либералов в стране осталось меньше, чем динозавров, по крайней мере, на виду, в публичном пространстве. Вокруг одни только сугубые патриоты, для которых величье державы и наш особый путь дороже собственной жизни. Или, по идее, должны быть дороже.