sВОбоДА
Шрифт:
К моменту появления странной статьи Вергильев находился «вне зоны действия» политической «сети» уже несколько месяцев. За это время номера телефонов могли измениться. Да и на его неизвестный номер запросто могли не откликнуться. Набрав телефон «прикрепленного» — круглосуточно находившегося возле шефа охранника, выполнявшего и функции адъютанта — Вергильев долго слушал безответные гудки. Обычно охранник сразу отвечал и передавал (если имелась такая возможность) трубку шефу. Если возможности не было, уведомлял шефа о звонке, и тот сам выходил на связь. Затем телефон глухо замолчал, как провалился в бездну. Приветливый женский голос ничего не объяснил Вергильеву ни по-русски, ни по-английски.
Проще всего было наплевать и забыть,
— Только что взлетели, — не дожидаясь вопроса, произнес Лев Иванович сквозь рев моторов. — В Питер. Обратно — завтра утром. — Бывший коллега, проводив начальство, был в хорошем настроении. Точно такое же чувство, расставшись с шефом, особенно когда тот улетал куда-нибудь к черту на куличики, помнится, испытывал и Вергильев.
— Что там, в Питере? — спросил он. — Мне надо срочно переговорить.
— Подожди, сейчас посмотрю, — зашуршал бумагой Лев Иванович. Рев прекратился. Лев Иванович переместился с летного поля в павильон «Внукова-3». — Так, поехали. Встречают губернатор и полпред. Не успеешь. Потом беседа в Смольном. Поедут, скорее всего, в одной машине. Отпадает. Там же в Смольном сразу после беседы открывает международный инвестиционный форум. Ведет «круглый стол». Перерыв. Не получится. В перерыве — три международные встречи. На обед — десять минут. Продолжение «круглого стола», выступление на подведении итогов. Сразу же пресс-конференция. Интервью программе «Время». Переезд в университет, лекция на тему «Просуществует ли Россия до 2020 года?». Блядь! — отвлекся Лев Иванович. — Я же сто раз просил: поменяйте тему! Что? Кто? Какой, блядь, Кривошеин, гнать его на хуй! Извини, — вернулся, не обращая внимания на чей-то оправдательный бубнеж, к Вергильеву. — Достали сотруднички! Дискуссия со студентами и преподавателями факультета экономики… Ты, идиот! — снова отвлекся Лев Иванович. — О чем они будут дискутировать? До какого года просуществует Россия? Какие завтра будут заголовки в газетах? Все, блядь! Звони в университет, меняй тему! Насрать, что стоит в Интернете. Убирай! Мне по хую, что поздно! Вот уроды… Извини, Антонин. Так… Двадцать ноль-ноль — переезд в Таврический дворец. Выступление на церемонии открытия органного зала. Концерт органной музыки. Двадцать два тридцать — приветственное слово на банкете по случаю завершения международного инвестиционного форума, гостиница «Астория». Даже не знаю, — с сомнением произнес Лев Иванович, — когда ты его сможешь поймать…
— Так обычно работают в последний день перед отставкой, — мрачно подытожил Вергильев.
— Типун тебе на язык! — неуверенно отозвался Лев Иванович. Вергильев понял, что эта мысль не кажется Льву Ивановичу абсурдной.
— Помнишь лозунг «Типун Айхун»? — засмеялся Вергильев.
Лев Иванович не ответил.
— Читал статью? — спросил Вергильев.
— Читал, — неохотно признался Лев Иванович.
— Что скажешь?
— Ничего, — вздохнул Лев Иванович. Помолчав, добавил: — Он звонил президенту.
— Что сказал?
— Не дозвонился.
Уточнив на всякий случай номер «прикрепленного», Вергильев оставил в покое Льва Ивановича.
Он решил не звонить.
В конце концов, «кирпич» был при нем, а наказать его шеф не мог.
Непонятным образом Вергильев переместился в категорию людей, пользующихся неограниченным доверием шефа. Правда, для этого тому зачем-то понадобилось выгнать его с работы, но в данный момент Вергильев не думал о таких мелочах. Нежелание звонить шефу наполнило его, как бокал вином, темной креативной энергией. Вергильев знал по собственному опыту, что слишком долгая обида (на любимую женщину, друга, родственников, начальника и т. д.) либо перерождается в лютую ненависть, либо, неумеренно разрастаясь в полях души подобно наркотическому сорняку, начинает доставлять болезненное удовольствие. Так человек без конца трогает заживающий шрам, гладит пульсирующее сладкой болью место ушиба.
К счастью, обида на шефа не успела погрузить Вергильева в наркотический сон, когда «центр времени» смещается подобно центру тяжести, сносит человека с орбиты здравого смысла, заставляет бесцельно бродить по кругу одних и тех же, странным образом обновляющихся переживаний.
Он пребывал во власти другой — идейной — обиды, в основе которой лежала ложная, но для Вергильева живая и непоколебимая, уверенность, что он, Вергильев, лучше шефа знает, что и как надо делать шефу. Он, естественно, держал это в себе, старался не перегибать палку.
Но у шефа был глаз-ватерпас.
Карьеру губят не только собственные ошибки, однажды заметил он Вергильеву, но и фанатичная преданность подчиненных. Звероподобное их усердие, даже в исполнении благих начинаний, автоматически превращает начальника в идиота. Если речь не идет о жизни и смерти, возразил Вергильев. Сталина в тридцать седьмом году никто идиотом не считал. Наоборот, именно тогда он стал богом. Увы, ответил шеф, все боги, принимавшие кровавые жертвы, стопроцентно конечны во времени. Имя им — идолы. Бесконечен только бог, принесший себя в жертву сам. Эту высоту нам не взять, вздохнул Вергильев, наша планка ниже. Насколько ниже? — поинтересовался шеф. Крови не пролить и на крест не попасть, ответил Вергильев. В русском языке слово «история» — женского рода, покачал головой шеф. Она таких персонажей не жалует. Может, разок, вынужденно дать, как Керенскому, или Горбачеву, но в мужья берет, таких как Ленин или Сталин.
Обида мгновенно, как сухой лед на летнем асфальте, испарилась, стоило только шефу вернуть Вергильева в строй. Собственно, это была не обида, но временно поруганная преданность шефу. Точнее, даже не шефу, но некоей идее, которую в сознании Вергильева олицетворял шеф. То есть, это была преданность… себе, своей идее, а инструментом (тончайшей отверткой, но в идеале — отбойным молотком), утверждающим идею в мире, являлся шеф.
Часто Вергильева охватывал ужас от того, что он сам не мог ясно сформулировать эту идею. Тогда он бросался с блокнотом за шефом, записывал каждое его слово, как Матфей за Иисусом, чтобы найти в словах подтверждение своей идее.
Иногда же, как, к примеру, сейчас, идея, как отважный ребенок-вундеркинд, развивалась самостоятельно без малейшего участия шефа.
Вергильев в очередной раз на свой страх и риск отправлялся по заданию шефа «не знаю куда» чтобы принести «не знаю что». Он отдавал себе отчет, что давно утратил контакт с шефом, как с живым человеком. В его сознании утвердился некий оцифрованный мозгом образ, вполне возможно, не имеющий ничего общего с реальной личностью. Люди, разрыв с которыми в силу разных причин невозможно (хотя это только так кажется) пережить, «архивируются» в сознании, преображаясь в лучах направленных на них эмоций иногда в прекрасные, иногда — в ужасные, но чаще — совмещающие эти два признака фантомы.
Вергильев еще не знал, что именно предпримет, но уже знал: чем бы это потом ни обернулось для шефа, тот не сможет его упрекнуть. Он сделает все возможное и невозможное, чтобы исправить ситуацию. Если ситуация не захочет исправляться — тем хуже для ситуации! Воистину в мире не было долгов. Только вот проценты по долгам были разные. Он выгнал меня с работы, подумал Вергильев, и… ничего. Как с гуся вода! Получалось, что, выгнав его с работы, шеф развязал ему руки, чтобы…
Вергильев мог затянуть на шее шефа веревку.