Свобода

Франзен Джонатан

Автор опустит подробности пребывания Патти в Джерси-Сити, признав лишь, что растравление старых ран принесло ей несомненное, хоть и краткое удовольствие. Патти сожалела, что не сделала этого в двадцать один год, когда Ричард приехал в Нью-Йорк, а потом, в конце лета, она вернулась бы в Миннесоту, чтобы проверить, по-прежнему ли ее хочет Уолтер. Вот что еще нужно отметить: всякий раз, занимаясь сексом в Джерси-Сити, она вспоминала о том, как это было в тот последний раз с мужем, на полу ее комнаты в Джорджтауне. Хотя, несомненно, Уолтер считал Патти и Ричарда чудовищами, совершенно равнодушными к чужим чувствам, на самом деле его тень постоянно витала над ними. Например, размышляя над тем, стоит ли Ричарду и дальше участвовать в проекте по борьбе с перенаселением, они немедленно решили, что он должен и дальше помогать Уолтеру. Вовсе не из чувства вины, но из любви и восхищения. И этот факт должен был о многом сказать Уолтеру — ведь Ричарду приходилось притворяться перед знаменитыми музыкантами, что его волнует вопрос перенаселения.

Честно говоря, роман не мог продлиться долго, потому что Патти и Ричард непрестанно друг друга разочаровывали: они любили друг друга меньше, чем Уолтер — их обоих. Каждый раз, отдыхая после секса, Патти начинала страдать от грусти и одиночества, потому что Ричард всегда оставался Ричардом, тогда как с Уолтером всегда была вероятность, хоть и слабая и с трудом реализуемая, что их жизнь сможет измениться к лучшему. Когда Патти узнала от детей о безумной речи Уолтера, которую он произнес в Западной Вирджинии, то совершенно отчаялась. Похоже, Уолтеру достаточно было всего лишь избавиться от нее, чтобы обрести свободу. Прежняя теория — что он любит жену и нуждается в ней больше, чем она в нем, — превратилась в нечто противоположное. Патти утратила любовь всей своей жизни.

Потом пришли ужасающие новости о смерти Лалиты, и Патти охватили разнообразные чувства — сильнейшая печаль и сочувствие к Уолтеру, чувство вины за то, что она не раз желала Лалите смерти, страх умереть, эгоистичная вспышка надежды, что муж теперь вернется к ней, а затем — страшное, мучительное сожаление о том, что она ушла к Ричарду и таким образом исключила для Уолтера возможность принять ее обратно. Пока Лалита была жива, всегда оставался шанс, что любовница наскучит Уолтеру, но, как только девушка умерла, надежда кончилась. Поскольку Патти ненавидела Лалиту и не делала из этого тайны, она не имела права утешать Уолтера, понимая, что, если она воспользуется таким печальным предлогом, чтобы пробраться в его жизнь, это будет выглядеть чудовищно. Патти долго пыталась сочинить сочувственную записку, достойную скорби Уолтера, но пропасть между чистотой его чувств и нечистотой ее стремлений была непреодолима. Максимум, что можно было сделать, — это передать свои соболезнования через Джессику и надеяться, что Уолтер поверит, будто ею движет исключительно желание утешить его. Пусть убедится: Патти не прислала письма лично, потому что ничего не хочет обсуждать. Таким образом она молчала шесть лет.

Биограф, к сожалению, не может сказать, что Патти покинула Ричарда немедленно после гибели Лалиты — на самом деле она прожила с ним еще три месяца. Впрочем, ее никогда нельзя было назвать образцом решимости и самоуважения. Патти знала наверняка, что пройдет долгое время — может быть, целая жизнь, — прежде чем человек, который ей по-настоящему нравится, снова захочет с ней спать. Ричард благородно, хоть и неубедительно старался быть хорошим — теперь, когда она потеряла Уолтера. Патти не так уж любила Ричарда, но, во всяком случае, ценила музыканта за благие намерения (хотя даже тут, приходится признать, она на самом деле продолжала любить мужа, потому что именно Уолтер вложил в голову Ричарда мысль о том, что нужно творить добро). Ричард терпеливо ел то, что она готовила, заставлял себя сидеть дома и смотреть с нею видео, терпел постоянные взрывы эмоций, но Патти всегда помнила, что ее приезд весьма неудачным образом совпал с его вновь пробудившейся тягой к музыке. И следовательно, с потребностью проводить ночи в городе с приятелями, или в одиночестве, или в спальнях бесчисленных подружек. Хотя Патти в теории уважала потребности Ричарда, она не могла не иметь своих собственных, в том числе — потребности не чувствовать на нем запаха другой женщины. Чтобы развеяться и раздобыть немного денег, вечерами Патти подрабатывала в кафе-баре, готовя те самые кофейные напитки, которые некогда высмеивала. Дома она изо всех сил старалась быть веселой и уступчивой и не превращаться в обузу, но очень быстро ее положение стало просто нестерпимым, и автор, которая уже, возможно, рассказала больше, чем хочется знать читателю, избавит его от сцен мелочной ревности, взаимных обвинений и открытых противоречий, которые привели к тому, что Патти с Ричардом расстались не вполне друзьями. Примерно так же Америка пыталась отстраниться от Вьетнама; закончилось тем, что наших вьетнамских друзей сбросили с крыши посольства, вытолкали из отлетающих вертолетов и охотно позволили убить или заключить в лагерь. Но это и впрямь все, что биограф намерен сказать о Ричарде, за исключением маленького замечания, которое последует ближе к концу.

Последние пять лет Патти жила в Бруклине и работала помощницей учителя в частной школе — помогала первоклассникам делать уроки, а детей постарше учила играть в баскетбол и софтбол. Сейчас биограф расскажет, каким образом она получила эту убого оплачиваемую, но в остальных отношениях почти идеальную работу.

Оставив Ричарда, Патти решила пожить у своей подруги Кэти в Висконсине; случилось так, что сожительница Кэти, Донна, двумя годами раньше родила близнецов. Кэти была государственным адвокатом, а Донна работала в женском приюте — их совместный заработок составлял одну среднюю зарплату и часов сна на обеих приходилось столько же, сколько составляет норму для одного. Поэтому Патти предложила сидеть с детьми и немедленно полюбила своих подопечных. Их звали Наташа и Селена, и они были необыкновенными, идеальными малышками. Патти казалось,

что они родились с викторианскими представлениями о поведении — даже если им хотелось поплакать, этому непременно предшествовали несколько секунд сосредоточенного размышления. Разумеется, девочки были полностью сосредоточены друг на друге — они внимательно наблюдали, советовались, учились друг у друга, с живым интересом, но без всякой зависти и соперничества сравнивали свои игрушки и лакомства. Они были мудры совместным умом. Когда Патти заговаривала с одной из них, другая также прислушивалась — с уважительным вниманием, но без лишней робости. Поскольку малюткам шел всего лишь третий год, за ними требовался постоянный присмотр, но Патти никогда не уставала от своих обязанностей. По правде говоря, она настолько же прекрасно умела обращаться с маленькими детьми, насколько чуждыми ей были подростки (и Патти радовалась, слыша это). Она испытывала искренний восторг, наблюдая за тем, как малыши учатся двигаться, говорить и вести себя, как у них формируется характер. Иногда прогресс Селены и Наташи казался все более отчетливым день ото дня. Патти восторгалась их невинностью — ведь дети не сознают, насколько они забавны, — недвусмысленностью нужд и полнейшим доверием, которое они ей выказывали. Автор не в состоянии объяснить, что конкретно вызывало у нее такой восторг, но Патти понимала, что в ее жизни был один-единственный шаг, не оказавшийся ошибкой, — то, что она решила стать матерью.

Она прожила бы в Висконсине дольше, если бы у нее не заболел отец. Читатель, несомненно, в курсе, что у Рэя был рак — внезапно появившийся и вдобавок быстро прогрессирующий. Кэти, очень мудрая женщина, велела Патти ехать домой, в Уэстчестер, прежде чем будет слишком поздно. Патти отправилась к родителям, дрожа от страха, и увидела, что дом, в котором она выросла, почти не изменился, с тех пор как она видела его в последний раз. Количество коробок со старым барахлом еще увеличилось, плесени в подвале стало больше, груды книг, рекомендованных «Нью-Йорк таймс», сделались выше и ненадежнее, подшивки неиспользованных рецептов из кулинарной колонки — толще, груды непрочтенных воскресных приложений к «Нью-Йорк таймс» — желтее, мусорные ведра, как всегда, оставались переполненными, печальные попытки Джойс разводить цветы — по-прежнему жалкими и безрезультатными, задумчивый либерализм ее мировоззрения — несоотносимым с реальностью, а неловкость в присутствии старшей дочери — столь же явной. Поддельная веселость Рэя теперь еще больше сбивала с толку. На сей раз серьезной вещью, над которой он самым непочтительным образом смеялся, была его собственная неизбежная смерть. Его тело, в отличие от всего остального, кардинальным образом изменилось — он похудел и побледнел, глаза ввалились. Когда приехала Патти, он еще продолжал просиживать по несколько часов в офисе, но это продлилось неделю. Увидев Рэя больным, Патти упрекнула себя за многолетнюю холодность, за ребяческий отказ простить отца.

Впрочем, Рэй во многом оставался прежним. Каждый раз, когда Патти обнимала его, он прикасался к ней на секунду, после чего убирал руки, словно не мог ни ответить взаимностью, ни оттолкнуть дочь. Чтобы отвлечь внимание от собственной персоны, он находил другие объекты шуток — смеялся над карьерой Эбигейл, которая стала артисткой, над религиозностью своей невестки (о чем будет сказано позже), над стремлением жены участвовать в управлении штатом, над профессиональными трудностями Уолтера, о которых прочел в «Нью-Йорк таймс».

— Похоже, твой муж связался с жуликами, — сказал Рэй однажды. — Может, он и сам немного жулик?

— Уолтер не жулик, — ответила Патти. — Ручаюсь.

— Да, Никсон тоже так однажды сказал, я помню его речь, как будто это было вчера. Президент Соединенных Штатов уверял своих избирателей, что он не жулик. Словечко-то какое. Я со смеха чуть не помер. «Я не жулик». С ума сойти.

— Я не читала статью об Уолтере, но Джоуи говорит, что там сплошное вранье.

— Джоуи, если не ошибаюсь, республиканец?

— Он определенно консервативнее нас с тобой.

— Эбигейл говорит, что ей пришлось сжечь простыни после того, как Джоуи со своей подружкой переночевали у нее. Везде были пятна. Даже на обивке мебели.

— Рэй, Рэй, я не желаю об этом слушать. Запомни наконец, что я — не Эбигейл.

— Ха. Когда я читал статью, то все время вспоминал тот вечер, когда Уолтер так беспокоился о Римском клубе. Он всегда был немного чокнутым. Теперь-то, надеюсь, я могу это сказать?

— Потому что мы с ним разошлись?

— Да, в том числе. Но главное — потому что я все равно долго не протяну и могу наконец высказаться начистоту.

— Ты всю жизнь «высказывался начистоту».

Рэй улыбнулся:

— Не всегда, Патти. Реже, чем ты думаешь.

— Назови хоть одну вещь, по поводу которой ты хотел бы высказаться, но удержался.

— Я никогда не умел выражать свои чувства. И понимаю, что тебе было нелегко. Очень нелегко. Ты всегда принимала все настолько серьезно по сравнению с другими. А потом случилась эта неприятность…

— Неприятность заключалась в том, как вы с матерью решили проблему!

Рэй предостерегающе поднял руку, как будто желая пресечь дальнейшие безрассудства.

— Патти…

— Да уж, неприятность!

— Патти, но… но… Мы все совершаем ошибки. Я всего лишь хочу сказать, что… что ты мне небезразлична. Я тебя очень люблю. Просто не умею выражать свою любовь.

— Какая беда.

— Я пытаюсь говорить серьезно, Патти. Я хочу кое-что тебе сказать…