Свобода

Франзен Джонатан

Некогда красивый фамильный дом Эмерсонов, куда Патти поехала на следующее утро, теперь напоминал то ли фотографию Уокера Эванса, то ли Россию девятнадцатого века. В середине теннисного корта без сетки стояла корова; пластмассовая ограда вокруг была сломана и погнута. Эдгар перепахивал старый конский выгон на маленьком тракторе, останавливаясь через каждые пятьдесят футов, когда трактор увязал в раскисшей от дождей весенней почве. На нем были грязные резиновые сапоги и запачканная рубашка, он оброс жирком и мышцами и напоминал Пьера из «Войны и мира». Эдгар оставил опасно накренившийся трактор в поле и побрел по грязи к подъездной дорожке, где Патти оставила машину. Он объяснил, что сажает картофель,

побольше картофеля, чтобы в грядущем году семья могла перейти на самообеспечение. Сейчас, весной, когда прошлогодний урожай и запасы оленины закончились, семья в основном существует благодаря гуманитарной помощи от Бейт-Мидраша — на земле у сарая стояли коробки с консервами, хлопьями и детским питанием. Некоторые упаковки были открыты и початы, отчего у Патти возникло впечатление, что еда уже не первый день стоит под открытым небом и никто не спешит занести ее под крышу.

В доме повсюду валялись игрушки и немытая посуда, стоял слабый запах навоза, но пастель Ренуара, набросок Дега и картина Моне по-прежнему висели там же, где и всегда. Галина, беременная, с тусклыми измученными глазами, немедленно протянула Патти годовалого малыша — хорошенького, тепленького, хоть и не очень чистого. Патти познакомилась с невесткой на похоронах Рэя, но они почти не общались. Галина была одной из тех вечно озабоченных матерей, которые заняты исключительно детьми, — волосы растрепаны, на щеках лихорадочный румянец, одежда в беспорядке, ужасающая худоба, — но она, несомненно, могла еще показаться красивой, если бы уделила себе несколько минут.

— Спасибо, что навестила нас, — сказала Галина. — Сейчас нам очень нелегко путешествовать.

Прежде чем заговорить о деле, Патти пришлось восхититься малышом, потереться с ним носами и вызвать у ребенка улыбку. У нее появилась безумная мысль, что она может его усыновить, облегчив бремя Галины и Эдгара, и начать новую жизнь. Как будто догадавшись об этом, мальчик ухватил ее ручонками за лицо и радостно потянул к себе.

— Ему нравится тетя, — сказала Галина. — Он давно не видел тетю Патти.

Эдгар вошел, уже без сапог, в толстых серых носках — грязных и рваных.

— Хочешь хлопьев? — спросил он. — Еще есть печенье.

Патти отказалась и села за стол с племянником на коленях. Остальные ребятишки были такие же милые — темноглазые, любопытные, бесстрашные, хоть и не наглые, — и она понимала, отчего Джойс так их любит и не хочет, чтобы они эмигрировали. После неприятного разговора с Эбигейл Патти трудно было смотреть на Эдгара и Галину как на главных злодеев. Они скорее казались заблудившимися в лесу детьми.

— Ну что, ребята, расскажите, какие у вас планы на будущее, — попросила она.

Эдгар, который явно предпочитал, чтобы за него говорила Галина, сидел и отскребал грязь с носков, пока жена объясняла: они осваивают земледелие, рабби и синагога оказывают им большую поддержку, Эдгар скоро получит сертификат на производство кошерного вина, а охота здесь просто на диво хороша.

— Охота? — уточнила Патти.

— Олени, — сказала Галина. — Невероятное количество оленей. Эдгар, скольких ты застрелил прошлой осенью?

— Четырнадцать, — ответил тот.

— Четырнадцать оленей на нашей земле! А они все приходят и приходят, просто невероятно.

— Дело в том, — сказала Патти, пытаясь вспомнить, считаются ли олени кошерной пищей, — что это не совсем ваша земля. Теперь она принадлежит Джойс. Раз уж у Эдгара такая отличная деловая хватка, ему, может быть, стоит вернуться на работу и получать стабильный доход. Пусть Джойс самостоятельно распоряжается своей собственностью.

Галина упрямо покачала головой:

— Страховая компания. Она хочет отобрать все, что зарабатывает Эдгар, — это сотни тысяч.

—

Да, да, но если Джойс сумеет продать дом, вы расплатитесь со страховой компанией и начнете с чистого листа.

— Он просто жулик! — У Галины гневно вспыхнули глаза. — Думаю, ты слышала, что случилось? Этот регулировщик — самый настоящий жулик, на сто процентов. Я едва до него дотронулась, стукнула совсем чуть-чуть — и теперь он не может ходить?

— Патти, — сказал Эдгар, точь-в-точь как Рэй, когда вел себя снисходительно, — ты не вполне понимаешь ситуацию.

— Прости, но чего тут не понимать?

— Твой отец хотел, чтобы ферма всегда принадлежала вашей семье, — сказала Галина. — Он не хотел, чтобы она обратилась в деньги и разошлась по карманам отвратительных, непристойных театральных продюсеров, которые занимаются так называемым искусством, и по карманам психиатров, которые берут с твоей младшей сестры по пятьсот долларов за сеанс, а лучше ей не становится. Ферма останется у нас, твои дядья могут о ней забыть, а если всерьез понадобится — я не имею в виду богему и жуликов-психиатров, — Джойс может продать часть земли.

— Эдгар, ты согласен? — спросила Патти.

— В общем, да.

— О, как благородно с твоей стороны. Тебе небезразличны папины желания.

Галина наклонилась к Патти вплотную, словно гостья от этого могла лучше ее понять.

— У нас дети, — сказала она. — Скоро придется кормить шесть ртов. Твои сестры думают, что я хочу уехать в Израиль, — но я не хочу. Нам здесь хорошо живется. Как по-твоему, кому стоит верить — мне, у которой есть дети, или твоим сестрам, у которых их нет?

— У вас действительно славные дети, — признала Патти. Племянник дремал у нее на руках.

— Вот и оставьте нас в покое, — попросила Галина. — Навещай детей, когда захочешь. Мы не плохие люди, не какие-нибудь психи, мы очень любим гостей.

Патти вернулась в Уэстчестер, полная грусти и разочарования, и утешилась, посмотрев баскетбольный матч по телевизору (Джойс уехала в Олбани). На следующий день она вернулась в город и встретилась с Вероникой — младшей и самой несчастной сестрой. В ней всегда ощущалось нечто не от мира сего. Прежде «непохожесть» была связана с внешностью темноглазого, тоненького лесного эльфа, которой Вероника пыталась соответствовать разными губительными способами, включая анорексию, неразборчивые половые связи и пристрастие к алкоголю. Теперь Вероника по большей части утратила свою прелесть и пополнела, хотя назвать ее толстой было нельзя; при взгляде на сестру Патти вспомнила бывшую подругу Элизу, которую однажды, много лет спустя после колледжа, заметила в переполненном офисе отдела транспортных средств. Теперь инаковость Вероники гнездилась в душе — она отрицала обычную логику и с рассеянным удивлением взирала на внешний мир. Некогда она подавала большие надежды как художница и балерина — по крайней мере с точки зрения Джойс, влюблялась и встречалась с огромным количеством перспективных молодых людей, но с тех пор пережила несколько серьезных приступов депрессии, по сравнению с которой проблемы Патти были просто увеселительной прогулкой. По словам матери, Вероника сейчас работала помощником администратора в танцевальной школе. Она жила в скудно обставленной квартирке на Ладлоу-стрит, и Патти застала ее во время медитации, несмотря на то что позвонила и предупредила заранее. Вероника впустила гостью, и та обнаружила младшую сестру в спальне, на коврике для йоги, в выцветшем спортивном костюме. Девическая танцевальная подвижность сменилась поразительной гибкостью йога. Вероника, судя по всему, не жаждала видеть Патти, и сестре пришлось полчаса сидеть на кровати, тщетно ожидая ответа на привычные любезности, прежде чем Вероника наконец смирилась с ее присутствием.